Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кто упрекнет ее, тем более, кто докажет? Пусть сплетничают сколько угодно, пусть злятся. Даже если что-то откроется, она в силах достойно выйти из положения и защититься, ибо сможет солгать, не моргнув и глазом.
В целом то время, которое она проводила в замке, тянулось медленно. Маргарита просыпалась поздно. Долго занималась туалетом, завтракала, шла в часовню. Без особого интереса проделывала привычные для себя занятия — гуляла, принимала торговцев, вышивала шелковые платки. Часто при этом она впадала в задумчивость, роняла иглу, и фрейлины видели, как появляется на ее губах едва заметная, загадочная улыбка. Глаза при этом у королевы сияли — она будто вспоминала что-то невыразимо сладостное. Кто-то осторожно обращался к ней, и Маргарита, вздрогнув, приходила в себя. Вздыхая, приказывала подать обед. И очень рано шла спать.
Но дважды в неделю распорядок дня резко менялся. Дважды в неделю Маргарита Анжуйская объявляла, что желает ездить верхом, и вскакивала с постели ни свет ни заря, изумляя дам. Леди Бассет и леди Редвуд, разбуженные на рассвете, поднимали полог, предполагая, что все будет согласно этикету, — однако в эти дни королева будто теряла терпение. Явно спеша, она сама расчесывала волосы, торопливо умывалась, не дожидаясь даже, пока вода будет достаточно подогрета, совсем не завтракала и едва-едва заставляла себя прослушать короткую мессу в капелле Сент-Джордж.
В городе еще даже колокола не звонили к заутрене, а Маргарита Анжуйская уже выезжала за ворота Виндзорского замка на своей снежно-белой арабской кобыле, в окружении охраны под началом сэра Клиффорда. Всадники устремлялись к лесу, провожали королеву до небольшого охотничьего домика и удалялись — ибо там, в лесу, королеву ждал его светлость герцог Сомерсет, недавно ставший ее любовником.
Впрочем, даже охрана не знала толком, кого королева навещает. Был только один человек, молчаливый наблюдатель, полностью посвященный в то, что происходило, — посвященный не потому, что ему об этом говорили, а потому, что без него нельзя было обойтись.
Человеком этим был сэр Хьюберт Клиффорд, начальник стражи королевы. Он знал абсолютно все. Он один в случае чего мог стать убийственным свидетелем. Но именно его и не надо было бояться. Для этого молчаливого жестокого барона, похоже, все к чему причастна была Маргарита Анжуйская, становилось правильным. Он не признавал добра или зла как таковых, он понимал только то, на пользу ли это королеве Маргарите.
Хьюберт Клиффорд еще тогда, когда она только прибыла в Англию, стал для нее верным стражем. Он один умел сделать ее жизнь недоступной для любопытства шпионов Йорка. Он отбирал для нее верных людей. Ничто не ускользало от его взгляда, он контролировал даже еду, что шла на стол к королеве. И теперь, когда Маргарита на его глазах совершала прелюбодеяние, сэр Клиффорд делал вид, что ничего не понимает, и только мрачноватый блеск в его желтых зрачках порой свидетельствовал, что он видит все.
6
Поначалу, еще только планируя эту связь, Маргарита благоразумно рассуждала, что будет осторожна и не позволит чувству взять над ней верх. К чему все эти всплески страстей? Ей нужен ребенок, только и всего. И, явившись в самый первый раз в охотничий домик, она с видимым спокойствием сказала, задерживая дыхание — сердце у нее в тот миг билось все-таки чаще, чем хотелось бы:
— Лорд Эдмунд, я думаю, встречаться нам следует только в те дни, на которые мне укажут лекарь и астролог. — Тут спокойствие ей изменило, и она, судорожно глотнув, еле выговорила: — То есть в те дни, которые благоприятны…
— Для зачатия, — закончил он почтительно, не спуская с нее взгляда. — Не так ли, ваше величество?
У нее невольно порозовели щеки. Тон его был странен и резок — казалось, ее оскорбили ее слова. Но что, же она сказала такого оскорбительного? За двадцать два года, которые прожила на свете, Маргарита ни разу, пожалуй, не ощущала неуверенности в себе. Однако теперь, кажется, был именно такой случай. Гордая королева Англии — королева уже в течение семи лет, казалось бы, пора научиться владеть собой! — была угнетена сознанием собственной неопытности. Да и где было взяться этому опыту? Король был слаб, а других мужчин она даже близко не подпускала к себе. Ее никогда и не целовали по-настоящему. Стыдно, конечно, но она даже сама не могла бы толком сказать, девственна или нет, — ей самой это было непонятно…
Генрих прикасался к ней как муж всего один раз. Даже не сразу после венчания, а в ночь после того, как она была торжественно коронована в Вестминстере. Его, кажется, убедил покойный дед, кардинал Винчестерский, но даже поддавшись на уговоры родича, Генрих, когда явился к ней, испытывал мучительный стыд и был сам не свой. И пока она глядела на него, помертвевшего, с мутными глазами, ее и саму сковал стыд. Что они делали тогда не ложе, правильно ли Генрих поступал — она до сих пор не понимала. И всегда гнала от себя воспоминания о том, как неприятно было ей ощущать его робкие прохладные руки на своем теле, как неловки были его движения, как он пытался сделать что-то и, похоже, никак не мог. Он, кажется, даже не снял халата, да и она оставалась в сорочке…
Долгое время после этого Генрих не смел взглянуть ей в глаза, будто был виноват в чем-то, и без конца молился. А хуже всего было то, что дамы, вошедшие после брачной ночи в спальню Маргариты с тем, чтобы проверить простыни, не обнаружили на белье ничего, что свидетельствовало бы о потере королевой девства.
Дам возглавляла великолепная герцогиня Йоркская, и с тех пор по Англии пошла гулять сплетня — о том, что француженка, дескать, потеряла свою невинность еще до брака. Подумать только, какой позор для страны!
Все это Маргарита вспомнила и, вспомнив, потеряла решимость. Захотелось уйти. Лучше уж прежняя жизнь, чем стыд… Ее не покидало нелепое ощущение того, что с ней не все благополучно. Раз Генрих пренебрегает
