в грязи и пропали. Небо проясняться, конечно, не собиралось вовсе, теперь наливалось потихоньку мартовской хмарью, хотело пролиться дождиком. В стороне реки, действительно, не слышалось ни звука, только бухало методично — «Та-да-дамм» — где-то южнее, откуда прибежали полями партизаны с пацаном. Изюм же за бугром безмолвно исходил к небу пеленой дымных столбов, окуривал подслеповатое солнце, и молчал, притаившись.

— Вот что, ре-е-ебята, — Мыза зашептал вдруг увлеченно, вполголоса, будто боясь спугнуть тишину, — Слышите, за Каменкой самоходка шастает? Ну, это она па-а-алит… Как бы нам с ней разобраться? Похоже, гоняет между оврагов полями. Прикрытия мы там не видали. А батальону житья не дает. Комбат «Грачей» покричит — а ее уж след простыл… Ка-а-абы вы ей жару дали? Мы вас окраиной поселка низиной выведем к полю, дальше я по ручью проползу, и дымом место помечу. Наверняка она недалеко, километра д-дваа…

Опытный Жора посмотрел на Мызу с сожалением, убрал остаток горбушки и термос в щедро пропитанный землей рюкзак, вздохнул:

— Там, Коля, батарея, видимо, а не одна арта. Слышишь ведь — три раската в залпе. Да в овраге пулемет мы точно с тобой слышали, ну и ПТУРы там же, поди. Зачем ребятам гореть? А если по делу — айда с нами, сержант. Заводите коробочку, катитесь на малом газу следом. На-ка вот, УКВ-шку, рацию тебе дам. Время конкретное установим для связи, покричу тебе, что все чисто. Только заряду в батареях не густо, по часам связь держать будем. За Каменкой — поселок вот этот — длинное поле, дальше вторая трасса, на восток потом — большая рабочая переправа. По ней наши идут. Вот примерно туда доведем вас. Ну, это если повезет. А не повезет — вместе повоюем. Напоследок.

Михаил с тоской поглядел на дымный горизонт над притихшим в десятке километров городом, в котором с утра уже должна была стоять родная сорок седьмая дивизия. Видимо, прав партизан Георгий — не доехали до города коробочки. Раздёргали на переправе гранатометчики, накрыли с гаубиц и «Градов» фашисты, уничтожили боевое охранение, рассеяли голову колонны. А местные встречать цветами так и не вышли. Откатились, выходит, танковые роты назад, к Волчанску.

Делать нечего, надо с казаками вместе к своим выходить. Только машине горючего на километр хватит. Что ж потом, рвать почти неповрежденную «восьмидесятку»? За это — под трибунал, хотя, кто там разберет, потом?..

— Я танк не брошу, — упрямо мотнул Михаил головой, стянул шлемофон, сырому ветру подставлял бритую голову, — Сейчас местечко разведаем получше, задом заедем, будем фашистов ждать. Повоюем еще, так, ребята?

Экипаж мрачно молчал. Толстый Сергей, сопя, полез в свой люк, устраиваться за рычагами, Роман нацепил за спину АКСУ, собирался в разведку, оглядывать окрестности.

— Да погоди ты, чего пылишь? — рассмеялся, щуря карие глаза под лохматыми бровями, Георгий, — Рыжий, хватай канистры, и с нами давай. Да и ты, слышь, как тебя, мехвод?! С полкилометра бензовоз в канаве лежит. Наша заначка. В нем дизель, вам пойдет же?! Ну, вернетесь, зальете зверю жорева. А потом-то, подъедешь, рядом не вставай, там водонапорка рухнула, заныкайся за развалинами. Ну и натаскаете себе, на дорогу, думаю, хватит… Ну, пойдёт этак-то?

— Пойдет, Георгий, — Михаил пожал снайперу руку в дырявой хозяйственной нитяной перчатке, улыбнулся, отпуская натянутую струну безнадёги, — А ты правда — с северов, что ли? С города, или как? Мы, вон, с Серегой, — тоже! Земляки, выходит…

— Тугодум же ты, братан, — засмеялся тихонько партизан, — Чего ж до завтра не подождал спросить?

— Да кто тебя знает, может, — фашист ты? — примирительно и почти с теплотой пожал плечами Михаил, — Ну, показывай, куда нам. Давай пацана на броню, чего ему грязь месить?

— А ничего, пусть помесит. Он, видишь ли, от костлявой чудом ушел, что ему судьбу испытывать, на железяке твоей — ПТУР ловить — ехать? — возразил Георгий, спрыгнул с танка, махнул рукой, — Разворачивай коробочку, земляки!! Поехали, покуда, на восток. Даст бог, сюда вернемся…

3

Плевелы — сыны лукавого;

враг, посеявший их, — дьявол;

жатва — кончина века,

а жнецы — ангелы.

(Евангелие от Матфея 13:39)

Бабушка у Виктора, скорее всего, была татарка. Поэтому-то и батя, ответственный опытный мастер механического завода, уважаемый многими в той, пропавшей тридцать лет назад стране, — был черноволосым, со светло-карими, даже рыжими, проницательными глазами. Виктору по юности от отца доставалось частенько — за курение в школьном туалете, за игру в лоснящиеся полустертые карты на вино в спортивной школе вместо тренировки, за продажу одноклассникам черно-белых фоток голых женщин с распущенными роскошными волосами.

Бабка с дедом приезжали в гости редко, раз в пару лет. Привозили из далекого Волгограда деревянный ящик с прелыми сладкими абрикосами, большой арбуз в темно-зеленой шкуре, уже одрябший за время путешествия в поезде, и посылочный ящик с вяленой каспийской воблой. Бабушка крепко обнимала смущенного Витька, трепала узловатыми пальцами за уши, слюнявила ему щеки, кричала отцу:

— Чтой-то, Вовка, парень твой этакой — гляди, отвык от бабки? Да поди ж, Витя, деда-то обойми хоть!

Дед напротив, степенный, немногословный, кряжистый своей будто каменной крестьянской фигурой и лысой головой внушал Виктору уважение. Одна нога у деда Егора осталась на войне, как раз на Мамаевом кургане в Сталинграде, где он теперь неподалеку и проживал в заслуженной от государства квартире. Говорил дед мало, про войну и вовсе помалкивал. Один только раз, когда восьмилетний внучок озоровал над приехавшим погостить дедом, обстреливая ему лысину бумажными шариками из сломанной шариковой ручки, Егор Ильич окликнул пацана, поманил железной рукой в седом старческом волосе:

— Витька, ну, подь сюды! Иди, не боись. Дай-ка руку, на, щупай…

Дед словил детскую пухлую ладошку, положил себе на затылок, на шею, куда недавно прилетали бумажные мякиши. Там под кожей, под багровыми рубцами катались острые железки, давили, видно, деду на позвоночник и на крепкий череп.

— Вишь, там чего, малец? Это немец мне осколки засандалил… Почитай уж сорок лет прошло — а все еще спать мешают. Ноги-то нет — Бог с ней, а вот голову на подушку не пристроишь — тут дело хуже…

— Ты не говорил, деда, — промямлил Виктор, чувствуя, что пришло время реветь, — Прости меня, я не буду больше.

— Пустое, — дед махнул рукой, — Не сержусь. Потом как-нибудь письмо тебе напишу. Ко Дню Победы. Расскажу, что вспомню. Может, интересно будет…

Письмо он и вправду написал будущей зимой, да такое толстое, что отправил его в белой тряпичной, облепленной сургучами бандероли, вместе с шоколадкой внуку и пуховой шалью для снохи. Написано