в одном селе. Я только месяца через два очухался, чуть не умер, ну, а фронт уже к Сталинграду откатился. Мне уходить надо, а то моих спасителей, старика со старухой, расстреляют — полицаи уже вовсю свирепствовали. Да и меня, конечно. А город мой родной, Каменец, это и твоего отца родина, оказался недалеко от того села, километрах в ста. Вот я побрел домой, Аника-воин, в лохмотьях, вроде как нищий. Думал: там отец с матерью, там меня знают, к партизанам проберусь.

— Ну вот, прибрел домой с темнотой, — продолжал Илья Иванович устало, но упорно, как путник, который обязан завершить дорогу, — но все равно летние ночи светлые, стучусь палкой в запертую калитку, пес на цепи рвется, мать выглянула в окно, видит — нищий, выходит с куском хлеба. — Он тоскливо улыбнулся. — А я ей: «Здравствуй, мама». У нее хлеб из рук, и пятится от меня, крестит, причитает: «Господь с тобой... Илья призраком! Пресвятая Богородица! И отца в страхе зовет: «Иван! Иван! Скоре-яяя! Илья убитый... Призраком!»

— А почему «убитый»? — спросила Светлана Федотовна.

— А потому, — ожив и уже с душевной легкостью посмеиваясь, отвечал Илья Иванович, — что им еще в июле сорок первого прислали на меня похоронку: мол, погиб геройской смертью...

Светлана Федотовна сидела, опустив голову, кляня себя за жестокость. Знать ничего не знала о его военных мытарствах, а судила наотмашь. Несправедливо и безжалостно, как отец.

А примолкший, отрешенно-задумчивый Илья Иванович всколыхнулся, вспомнив о своих обязанностях:

— Ты кушай, кушай, Светик.

— Давайте лучше выпьем, — твердо сказала она. — За вас.

— Ну зачем же за меня? — воспротивился он. — Да и питок я никудышный. Сердце шалит. Но ты выпей, обязательно выпей.

— Нет, давайте еще по одной вместе, — настаивала она.

— Ну, хорошо.

— За вас, дядя Илюша.

— Спасибо, Светик.

Выпили — сладкий, густой, темный, с кровавым багрянцем кагор.

— Ты все-таки кушай, прошу тебя, — повторил он.

— Успеется, дядя Илюша. Расскажите лучше, как было дальше? Как дальше воевали?

— Да чего уж вспоминать? Быльем поросло.

— Очень прошу, дядя Илюша.

— Дальше?.. Дальше?.. — задумчиво произнес он. — А что дальше? Устроился работать на электростанцию. Я ведь электротехник. — Он подавленно помолчал — весь там уже был, в Каменце сорок второго, в оккупации. — Удивительно, в общем. Ведь все знали, кто я. И то, что комсомольцем был, и в партии состоял, да и в армии лейтенантом. Но никто не выдал меня. Никто!

— Была у нас подпольная организация, — как-то вяло, неохотно повествовал Илья Иванович, видно, не любил вспоминать об оккупации, о своей «службе на врага». — Главной нашей заслугой было то, что не дали немцам, вернее, националистам, взорвать теплоэнергоцентраль. Вот за это при освобождении нас благодарили. Меня даже ее директором назначили, бронь выдали, месяца два я директорствовал, — печально улыбнулся он.

— А потом?

— Что «потом», Светик?

— Ну разве и потом вы не директором были?

— Нет, потом я никогда ее директором не был. Как я мог, беспартийный? — Он искренне, наивно на нее посмотрел.

— А вас разве не восстановили... ну, в партии? За сорок-то лет после войны?

— Нет, не восстановили.

— Почему? Сами не хотели?

— Ох, и вопросы ты ставишь! — покачал головой Рунков.

— А что, разве нельзя? — опять напрямик, грубовато вопрошала чуть захмелевшая Светлана Федотовна.

— Да нет, почему же, можно, конечно. Как только объяснить? Понимаешь, сразу после войны я институт закончил — заочно, здесь в Москве. Ох, как нам, фронтовикам, захотелось учиться — жадно, прямо с восторгом... раз уж выжили... Ну вот, добрые люди советовали куда-нибудь на Север уехать, проявить себя... — Он помолчал — отрешенно, в глубоком раздумье. — Ну, мол, туда, где обо мне ничего не знают, и вот там вновь вступить в партию. Но я отказался.

— Понимаешь ли, — продолжал печально, — ничего порочащего я в жизни не совершил, всегда работал честно, и воевал честно, хоть и нескладно оборачивалась моя военная судьба. Были, конечно, и горькие промахи, и недомыслие, но я никогда ничего не скрывал. Если достоин того, чтобы восстановили в партии, то буду счастлив, а нет — смирюсь... Но обманывать партию — этого я не мог. Я, вообще, Светик, никогда никого не обманывал. Так уж устроен. И так, думаю, должно быть, — устало вздохнул он.

— Но все-таки пробовали восстанавливаться? — настаивала Светлана Федотовна.

— Пробовал, Светик, пробовал, — ответил Рунков, — и горько об этом сожалею, а еще горше вспоминать, не настаивай уж. Мне такие подозрения высказали, что хоть... Ах да ладно! Давно это было, давно. Жизнь уже прожита...

Опять они молчали, и опять Светик, Светлана Федотовна чувствовала, что поганка она, и жестокая, и не имела никакого права разрушить их союз, растоптать их счастье — материно и его, Рункова, дяди Илюши. Но что теперь каяться? Лучше уж до конца узнать обо всем.

— А почему вы в Москву не вернулись? — спросила она.

— Ты знаешь, честно тебе скажу, Каменецкая ТЭЦ, куда меня военная судьба пристроила, сделалась родной. Мы ее реконструировали, уже в пятидесятые годы, и я участвовал как главный инженер. Ввели более мощный энергоблок и многое другое. С тех пор, представь, ни одной аварии. Тридцать лет подряд переходящее Красное знамя — и все у нас! Я уже без нее не могу.

— И все-таки, дядя Илюша, по правде?

— По правде, Светик, однажды попробовал — сразу после войны, как только демобилизовался. Обратился к старому другу, а он на меня, можно сказать, ведро с помоями вылил. Да еще шарахнулся, как от зачумленного...

— Отец?

Илья Иванович опустил голову.

— Да, твой отец.

— Закурить можно?

— Кури, пожалуйста. Ты что-то ничего не ешь. Давай-ка я самовар вскипячу.

— Мне, пожалуй, еще бокальчик налейте.

— Не много ли, Светик?

— Ах, дядя Илюша! — усмехнулась она. — Кагора-то? Вы, я вижу, совсем не знаете современных женщин.