Это признание ошарашило Светлану Федотовну, и она обиделась за отца, хотя понимала, что выбора у матери не было. Более того, она сама давно могла бы догадаться об этой материной полутайне, потому что действительно каждый год перед своим днем рождения Анна Ильинична оживала, становилась суетливо-взволнованной, похорошевшей и куда-то исчезала, то будто в театр, то к родственникам. Отец, конечно, этого не замечал, как всегда поздно являясь с работы или совещаний, но она-то видела! Впрочем, и в девичестве, и в замужестве ей были безразличны редкие материны исчезновения.

А вот тут вдруг оскорбилась! Обижалась ли Светлана Федотовна за отца или за себя? Конечно, за себя: как это так, сколько лет, а она не знала!.. За отца-то чего обижаться? Он был известный хлыст. До сих пор в памяти мрачные, грубые сцены: заплаканная, униженная мать и пьяный, злобный отец, как всегда, агрессивный: «Ну что, в партком намыливаешься, такая-сякая-рассякая...»

Помнила Светлана Федотовна и то, как вскоре после войны, буквально накануне переезда в эту шикарную по тем временам квартиру, еще в их уютной комнате на Рогожской заставе, в их славненьком доме с таким родным двориком она впервые услышала о том, что — «Илья жив».

Мать часто с ней вспоминала дядю Илюшу; не ведая его судьбы, печалилась, бывало, и плакала. И она с ней плакала, потому что тогда, в том чистом детстве, она еще живо помнила доброго дядю Илюшу, которого тоже любила. Та давняя история в памяти Светланы Федотовны запечатлелась как прощание с Рогожской заставой и ...с дядей Илюшей.

Да, в памяти Светланы Федотовны житье на Рогожской заставе закончилось той тяжелой историей, вернее, тем мрачным разговором с отцом. Его небрежное упоминание о такой неправдоподобной вести, что «Илья жив», потрясло их с матерью. Они-то до этого знали — и тоже из его уст, — что «Илья погиб», и чуть ли не в самые первые дни войны. И вдруг — жив!

Обрадованные, они, конечно, набросились на него, требуя немедленно звать Илью, дядю Илюшу в гости. Но отец как-то недобро усмехнулся и грубо отрезал:

— И ноги его в моем доме не будет.

— Как? Почему? Что случилось? — всколыхнулась, бледная, мать.

— А многое, — бросил Федот Егорович.

— Когда ты его видел?

— А-а, в сорок шестом еще.

— Как?.. Так давно, и молчал?

— А что о нем говорить?

— Ну как же! Ты же считал его другом?

— Вспомнила, гу-ха! Когда это было? До войны. А война многих развела, ясно?

— Что случилось, Федя? — тихо, но твердо спросила мать.

— А то, что он вредная личность. За связь с такими по загривку не погладят, поняла?

— Нет, Федя, не поняла.

— А чего ты вообще понимаешь? — взвился отец. — Между прочим, твой Илюша-праведник дважды судим. Трибуналом! Дважды штрафник. Ясно? И это еще не все! Он сам себя исключил из партии. Надо же, партбилет зарыл. Трус! — Федот Егорович искренне, гневно возмущался. — И как только наглости хватило ко мне явиться?! А знаешь зачем? Помоги, говорит, Федюня, в Москве восстановиться. Да я первый буду гнать таких из столицы! Я ему прямо заявил, — рубил кулачищем воздух Федот Егорович, — не видал тебя, не знаю и знать не хочу. Для меня лучше бы, чтобы ты погиб. Вот так, поняла?

— Как же ты с ним жестоко... — но мать не договорила: смертельно бледная, подкосилась в обмороке.

— Сунь ей нашатырю, — недовольно приказал Федот Егорович, а сам уселся на стул, забросил руку за спинку, развалясь. А когда она «сунула» ватку с нашатырем и мать очухалась, поднялась, прилегла на диван, продолжал безжалостно, жестко, уже больше ей: — Вишь ты, жалеют. Илюша-праведник. Да он предатель! Да, да, самый настоящий предатель! — и пристукнул кулачищем по столу. — Я ему тогда напрямик, мол, выкладывай начистоту — лучше будет. И что обнаружилось? А то, что год на оккупированной врагом территории жил, Может быть, и немцам служил. Кто проверял? А надо бы! Все-таки пунктик в анкете, и не последний! Вишь ты, меня, незапятнанного, марать захотел. Нет уж! Проходи мимо. Федот Зотов не намерен с высот падать, не дурак.

— Что ты говоришь? Опомнись, — вставила наконец мать. — Как тебе не стыдно?

— Дурой была, дурой и осталась, — оборвал он. — Мне твои песенки надоели! «Как там Илюша? Что с ним? Как воюет?» А говенно воевал твой Илюша, поняла? Я его спрашиваю, что ж ты, герой, без наград? Медальки даже никакой. А ему и крыть нечем. Так, говорит, получилось. А я ему: плохо, значит, воевал. А он, вишь ты, спорит: я, мол, честно воевал, трижды раненный. А польза-то какая от твоих ран?..

— Как ты так можешь?

— Заткнись! Знаю тебя, защитницу. «Илюша, Илюша!» Да дерьмо твой Илюша, поняла? Я вон на оборону работал — два ордена имею и несчетно медалек. А быть на фронте — и ничего? Смехота!

— За что ты так возненавидел его?

— Да нужен он мне!.. Пусть попробует еще раз сунуться! Уж я тогда не сминдальничаю. Завертится у меня, как черт на сковороде. Но вот если к тебе за жалостью полезет, да ты еще сдуру пригреешь — раздавлю! Поняла?

Но мать не ответила.

— Ты знаешь, куда мы переезжаем? На сам Кутузовский проспект, — и Федот Егорович вздернул вверх палец. И уже к дочери: — И ты чтоб ни-ни, — погрозил пальцем. — Ясно?

— Да, — промолвила Светик.

— Война всех разделила, поняли?

— Поняли, — подтвердила дочь, желая лишь одного — конца этого разговора.

А Анна Ильинична промолчала.

— Поняли, спрашиваю? — грозно прикрикнул он.

— Поняли, папочка, поняли, — подтвердила испуганно дочь.

Но она-то как раз ничего и не поняла, кроме того, что дядю Илюшу больше в их дом не пустят — в их новый дом на Кутузовском проспекте.

V

Илья Иванович встретил свою крестницу — Светика, Светлану Федотовну — в вестибюле гостиницы. Он искренне радовался