«Если выпутаюсь, больше никогда не сяду за руль пьяным, – пообещал себе я, испытывая запоздалый приступ раскаяния. – Вон как проняло парня! И ведь уговаривал, просил, что сам поведет…»

Госпиталь инвалидов войны размещался в центре города, но при этом как бы притаился в глубине между домами, в широкой ложбине, сползающей покато к реке. Во дворе росли жасминные и сиреневые кусты, их листья были свежи и влажны после недавнего дождя, остро пахло травой, цветами с клумб и землей, вспушенной накануне. Старушки в халатах и старики в спортивных трико бродили по асфальтовым дорожкам, сидели на скамьях, самые азартные забивали «козла» в увитой шиповником беседке. Был конец рабочего дня, и в коридоре административного здания мы не встретили ни души, пуста была и приемная, где, дверь напротив двери, располагались кабинеты начальника и начмеда госпиталя.

Костяшками пальцев я постучал в одну из дверей, тотчас ключ в замке повернулся, и бледное подплывшее лицо Синицына высунулось в дверную щель и с мутной серьезностью поглядело на меня, не узнавая.

– А! – воскликнул он наконец после нескольких секунд недоуменных разглядываний и потянул меня за рукав. – С тобой женщина? Жена? Ах да, жена! Дарья Михайловна, Дашуня! Как похорошела, я тебя сразу и не узнал. Нет, в самом деле похорошела! Давайте, ребята, выпьем, у меня остался еще коньяк…

Я с невольной ухмылкой покосился на этот синицынско-рубенсовский натюрморт. Коньяк почти весь был выпит, остатки темнели на дне бутылки; обсосанные лимонные шкурки скукожились на щербатом блюдце; кружочки сырокопченой колбасы, сваленные на листке писчей бумаги, перемешались с огрызками ржаного хлеба; и только распечатанная коробка конфет «Птичье молоко» оставалась почти нетронутой.

– Ах, – воскликнул Синицын пьяненько, – какие мы нежные! Коньяк сейчас будет, послал за коньяком. Ну, лимон, ну и черт с ним, с лимоном! Не в лимоне дело… А что у тебя с рукой?

– Что с рукой? Свалился с лестницы. Рюмку поднять могу, но и только, – сказал я, прикидываясь бодрячком. – Где твой ортопед? Пусть бы глянул…

Тут дверь скрипнула, и в кабинет боком просочился рыжий бородатый человек в роговых очках и халате с оттопыренным карманом, в котором при каждом шаге слышался булькающий плеск, – бородач прикрывал карман от посторонних глаз широкой, волосатой пятерней. С недоумением поглядев на нас с Дашей, человек попятился обратно в приемную, но был Синицыным остановлен, дверь за ним заперта, – и еще одна бутылка извлечена из кармана и выставлена на разоренный стол.

– Вот, а ты говорил… Это тебе не шарашкина контора, а медицинское учреждение областного подчинения… даже республиканского, если на то пошло…

Я на мгновение забылся и проглотил слюну, но тут Даша произнесла вполголоса, но тоном непререкаемым: «Леонид Львович!» – и бутылка была отставлена, меня с серьезным видом обступили, и бородач, оказавшийся тем самым хирургом – лучшим в городе, как похвастал перед нами Синицын, – стал быстрыми жесткими пальцами ощупывать и мять мое плечо.

– Хм! – то и дело восклицал он, обдавая меня сивушным запахом. – Ну и что? И ничего особенного, обыкновенный вывих. Сейчас вправлю.

И он стал разминать передо мной и хрустеть подвижными пальцами, как будто убийца, готовый к удушению жертвы. Меня бросило в жар: как ни хотелось мне, чтобы приозерский костоправ Кукушкин был сию же минуту посрамлен и вопрос об операции отпал сам собой, волосатые руки ортопеда и его жуткие шевеления пальцами привели меня в ужас. Невольно я попятился и оглянулся на Дашу: что она?..

– Вправлять не будем, – сказала жена тем же тоном, каким несколько минут назад отрезвила пьяненького Синицына. – Сделаем сначала рентген, а там видно будет.

– Как хотите, – бородач надулся, спрятал за спину руки и отвернулся к окну. – Только рентгена у нас нет, рентгеновский аппарат на профилактике. И не скоро будет.

Когда мы вернулись домой, на скамеечке у крыльца сидела моя мать и ждала нас. Она сразу заметила, что руку мою поддерживает повязка, которую я надел в госпитале по настоянию Синицына, и хотя всегда была далеко не сентиментальна, от неожиданности (или, скорее всего, для Даши, которую не упускала случая ущипнуть) сморгнула набежавшую на глаза влагу и поджала подведенные губы. При виде матери, ее влажных глаз и поджатых губ Даша замедлила шаг, как будто хотела укрыться за моей спиной, но укрываться и отступать не умела, – и, набросив крючок на калитку, подошла к свекрови, встретила нацеленный в упор взгляд и даже подставила щеку для холодного поцелуя.

– Что случилось? Почему рука?.. – спросила мать, и мне показалось, что она все-таки взволнована из-за моего вида, насколько умела волноваться.

– Пойдемте в дом, там и поговорим, – сказала Даша, увидев, что через дорогу, из ворот напротив, высунулась любопытная соседка и бесцеремонно глядит в нашу сторону.

– Вот еще, стану я кого-то бояться! – фыркнула мать, но пошла вслед за нами, по ходу поглаживая меня по спине и касаясь моих волос на затылке.

Но сейчас мне было не до проявлений материнской любви, потому как вслед за этими проявлениями начнутся расспросы, затем меня станут жалеть и слегка пожурят, – и при этом я буду ощущать себя законченным идиотом. Черта с два! И, войдя в дом, я ускользнул и попытался укрыться на диване, но не тут-то было: мать села рядом и, положив мягкую ладонь мне на колено, подняла вопрошающий взгляд на Дашу.

– Спроси у своего сына, – огрызнулась этому взгляду жена, но все-таки нехотя повторила наш с Игорьком завиральный, путаный рассказ.

Далее затеялась небольшая перебранка.

– Как Приозерск? – наседала мать, обращаясь как бы ко мне, но буравя уничижительным взглядом Дашу. – У тебя сегодня первый день отпуска.

Я неопределенно дернул плечом и сквозь зубы пробормотал: «Дела…»

– Думала, наведем сегодня в доме порядок, а твой сын… удрал.

– От хорошей жены муж бегать не станет! – быстро возразила мать и, чиркнув в воздухе указующим перстом, плеснула на Дашу испепеляющим, желчным взглядом. – И что теперь?

– Как что? Скорее всего, операция – что еще?!

– Какая, к черту, операция? Какая операция? – взорвался я. – Операция! Еще ничего не ясно, а вы…

Мать, хотевшую было поплакать, мой злобный крик привел в чувство.

– Не ясно? Может, на самом деле ничего страшного? – вздохнула она и продолжила уже иным – ровным, успокоенным голосом: – Самый паршивый день – понедельник… Я посоветоваться пришла. Мария Григорьевна удалила на днях желчный пузырь: камни. Увезли с приступом, доктор сказал: лучше удалить, потому что, если сдвинутся с места – и до больницы не довезут. Как думаете, может, и мне удалить?

– У тебя тоже камни? – спросил я с сомнением. – Они тебя беспокоят?

– Не так чтобы очень. Но вдруг… Что тогда?

– У всех камни, и люди живут годами… – не удержалась Даша и тут же прикусила язык.