– Эх! – воскликнул я разудало, скинул в прихожей неподъемные сапоги и, поджидая жену, приморено и сладко раскинулся на низкой скамеечке: ноги и руки – по сторонам, спиной и затылком – к стене, блаженными глазами – в слепую лампочку под потолком. – Эй, кто дома? Я пришел! Есть у меня жена или я уже холостяк?

Она тотчас отозвалась и по уложенным на шпалы доскам (в столовой пол настилался на старые шпалы, выписанные мной по дешевке) перебежала с кухни, подошла, положила теплую сухую ладонь мне на влажный лоб.

– Что охота? – убедившись, что жара у меня нет, спросила она. – Убил ноги?

– Что ноги? А вот погляди-ка…

Я достал из рюкзака пакет с половиной заячьей тушки и в душе добрым словом помянул Журавского, освежевавшего зайчиху и разделившего тушку по-братски. А что было бы, принеси я домой добычу и начни обдирать с нее шкуру на глазах у жены? Недаром моя мать называла Дашу – «мимоза»… Но в тот день хитрость удалась: одно дело убитая и не освежеванная зверушка, другое – безликий кусок мяса, не страшнее филея, купленного на базаре.

– Он не сильно мучился? – только и спросила у меня Даша.

– Она, зайчиха. И понять ничего не успела – сразу легла. Старенькая она, Дашуля, совсем старушка. Если бы не мы с Ленчиком – околела бы от старости где-нибудь под кустом.

– А вы спасли ее от мучений? Лгун несчастный! Ладно, сегодня – твой день, будет тебе зайчатина в сметане.

Эта зайчатина в сметане сослужила мне добрую службу в дальнейшем. А может, совсем наоборот, – кто теперь разберет…

Утром в понедельник я упаковал в дорожную сумку все, что на первое время могло понадобиться вдали от дома, но перед этим на дно сумки Даша пристроила кастрюльку с тушеной зайчатиной.

– Ты мне еще спасибо там скажешь, – прибавила тоном, не терпящим возражений. – Кто знает, как там сложится. А закуска – вот она, в сумке…

Я не возражал – не до того было. Только и всего, что мелькнула мысль: а хорошо бы к закуске еще и бутылочку. Но бутылочка – вошедшая в моду водка «Распутин» – в сумку не помещалась, хоть убей. И я махнул рукой: не за тем в Приозерск еду…

На заднем крылечке прокуратуры области, во двор которой я втащился с сумкой, стоял Чижик-Пыжик Чуков – небольшого роста человек, плотный, медлительный, сладкоголосый, донельзя самодовольный – и дымил сигаретой, выпуская дым, струйку за струйкой, сквозь сложенные в трубочку губы. Чижиком-Пыжиком Чуков был прозван недавно, как только сумел пробраться на место начальника отдела кадров и, пробравшись, неожиданно надулся, распушил перья и стал подавать себя как мерило нравственных и профессиональных качеств, которыми должен обладать каждый прокурор. Увидев меня, он двинул пушистыми бровками, выпустил струйку дыма, выловил заплутавшую в усиках табачную крошку и только потом, с высоты двух ступенек, изволил меня заметить.

– Прибыл? Готов? – одобрил меня тихим голосом и перевел взгляд на служебный автомобиль прокурора области, последние пылинки на капоте которого снимал полотенцем неразговорчивый водитель. – Сейчас поедем.

«И этот поедет?» – подумал я, впрочем, вполне равнодушно, – теперь мне было не до Чижика-Пыжика, тем более что на крыльце появился прокурор области Мартынчук. Тотчас недокурок был погашен и выброшен в урну, живот подобран, и Чуков, весь подавшись к Мартынчуку, едва слышно о чем-то прошелестел.

– Едем! – распорядился хрипловатым, как бы простуженным голосом тот, искоса посмотрел на меня и перед тем, как усесться на переднее сиденье, подал мне руку.

Пожатие оказалось крепким, какое бывает у людей сильных, искренних и открытых, и я внезапно проникся симпатией к этому седовласому человеку, крепко сбитому, гладко выбритому, подтянутому, выправкой напомнившему мне деда, прапорщика царской армии, фотография которого висела у меня на стене.

Невольно мое расположение передалось и на Чукова, пристроившегося на заднем сиденье рядом со мной. От него пахнуло одеколоном и табаком, а на безымянном пальце тускло блеснула золотая печатка. И сел он так, чтобы не сближаться со мной, даже ноги поджал и коленями отвернул в сторону – что тебе красна девица.

«Держит дистанцию, – подумал я и в свою очередь отсел подальше и стал смотреть в боковое окно. – А я-то проникся… Ну и черт с тобой, ну и отодвигайся! Я тоже от тебя отсяду».

Машина рванула со двора, охранник в камуфляже проковылял следом – закрывать ворота. За стеклами замелькали улицы, переулки, крутой поворот и спуск к реке, мост и под мостом – широкий незамерзающий свинцово-платиновый плес со слюдяными, промерзшими взлизами у побережий.

«Что же это, – думал я, ощущая скорее смутную тревогу, чем радость от счастливой перемены в своей судьбе, – куда еду? Зачем? Даша идет сейчас на работу, идет одна, а не под руку со мной, как было заведено у нас с нею. А я? А эти коротышки-ноги Чижика-Пыжика? А выпяченная губа у него, а усы, похожие на вытертую зубную щетку? Этого я хотел? Неизвестности и людей рядом с собой, которые, может статься, будут мне неприятны, как этот проныра Чуков? И как далеко меня занесет к таким людям? Надолго ли?»

Но машина все набирала скорость, и город уже скрылся далеко позади, за синими лесополосами, в блеклом утреннем мареве. Больше молчали, и только изредка Мартынчук, не поворачивая головы, перекидывался фразой-другой то с водителем, то с Чуковым – и снова замолкал, глядя перед собой на укатанную подмороженную дорогу. И это его право молчать, когда не хочется говорить, и то, что сказанное им меня не касалось, как будто не было такового в салоне, вместе с облегчением (не надо поддакивать, отвечать на вопросы, изображать то, чем ты не есть на самом деле) напрягало странной неопределенностью. Кто я в этой компании? Все тот же маленький человек? Значит, ступенька не подняла вверх, я все там же, иллюзии гроша ломаного не стоят? Неправда, – тотчас пытался возражать себе я, – все переменилось, и в скором времени я познаю эти перемены. Надо только немного обождать, совсем немного, самую малость…

За размышлениями я не заметил, как мы оказались в Приозерске. Я уже был здесь когда-то, и все, что запомнилось с той поры, – несколько длинных извилистых улиц, одноэтажные домики, рукотворный ставок, поглотивший русло речушки Роставица, и большая гоголевская лужа перед недостроенным административным зданием, в которой деловито бродили жирные злые гуси.

На перекрестке свернули налево, к одноэтажному домику на холме, – то была прокуратура района.

«Ну вот, Евгений Николаевич, ваше хозяйство, – обратился к самому себе я – на «вы» и с почтением. – Не бог весть что, однако же…»

С черного хода торжественная процессия проследовала в мой будущий кабинет – через коридор и крохотную канцелярию. По пути из распахнутых дверей высовывались и исчезали какие-то лица, в канцелярии от пишущей машинки поднялась секретарь-машинистка и проводила входящих темными, округлившимися от волнения глазами. Ускользая от ее всполошенных глаз, я увел взгляд ей за спину, на окно, и мимоходом разглядел внутренний дворик и какую-то женщину, полощущую в ведре тряпку у водопроводного крана.