Я уже было отчаялся найти хоть какие-то сведения о матери Льва. Никто не помнил ни ее саму, ни рассказов сына о ней. Самое удивительное, что в его предсмертных записках, где подробнейшим образом описываются все, кто хоть что-то значил для него, матери посвящено одно-единственное предложение: «Моя мать меня родила — и это все, что она для меня сделала».

Я уже смирился с тем, что так и не узнаю правды, как вдруг мне сообщили, что меня разыскивает какой-то человек, израильтянин. Как выяснилось, он уже звонил в журнал «Нью-Йоркер», где была опубликована моя статья о Льве, однако в тот раз мне его телефон не передали. Теперь он решил действовать через израильского издателя книги «Али и Нино», который, наконец, дал ему телефон моего литературного агента. И вот секретарша агента передала мне, что со мной желает связаться… родственник Льва Нусимбаума.

Но разве у Льва Нусимбаума были родственники? Я гадал, ждет ли меня грандиозный прорыв в моих поисках или же фантазии какого-нибудь чудака. Наконец я получил обстоятельное электронное письмо. Его автора интересовала «трагическая судьба Льва Нусимбаума (Асад-бея, Кутбана [sic!] Саида)». Последние десять лет он занимался розысками, связанными с историей его семьи, и выяснил, что Лев, или «Лева», как его называли родственники, был кузеном его бабушки. Он хотел бы установить контакт со мной — писал он в этом письме, — потому что я, читавший неопубликованные воспоминания Льва, те самые шесть записных книжек в кожаных переплетах, мог бы, по его разумению, помочь «развеять некоторые тайны», связанные с его родственниками. Более конкретно — он хотел бы получить любые сведения «о самоубийстве матери Льва, которое она совершила, когда ему было восемь лет, а также о четырех годах его супружеской жизни с дамой из Германии».

Я сразу ответил ему, и вскоре у нас состоялся долгий телефонный разговор.

Для начала я решил повторить собеседнику лишь то, что уже содержалось в моей статье, напечатанной в «Нью-Йоркере»: мне хотелось убедиться, что мы вообще говорим об одном и том же человеке. Например, в той статье я еще не упоминал имени матери Льва. Но этот человек сам принялся рассказывать мне всю историю семьи Слуцких. Когда он поведал мне о том, что сестры его бабушки, Тамара, Софья и Берта, в конце XIX века покинули Белоруссию, чтобы добраться до Баку, и что Берте, возглавлявшей «экспедицию», удалось в конце концов выйти замуж за бакинского миллионера Нусимбаума, стало ясно, что он — именно тот, кто был мне так нужен. Так я узнал, что мать Льва была еврейкой. Подобно его отцу, она происходила из семьи евреев-ашкенази, проживавших в черте оседлости, и не имела никакого отношения к русской аристократии.

Итак, картина стала проясняться. Лев всю жизнь, даже в разговорах с самыми близкими людьми, яростно отрицал, что его мать — еврейка. И хотя друзья знали, что мусульманское происхождение отца — чистейший вымысел, никто не сомневался, что его мать — христианка и русская дворянка, посвятившая себя делу революции. Однако израильский родственник Льва, ныне пенсионер, а в прошлом научный работник, создал подробнейшее генеалогическое древо своей семьи и выяснил, что мать Льва приехала в Баку из бедной белорусской деревушки, которая называлась Петровичи. Фамилия Слуцкина свидетельствовала о том, что предки ее отца были из городка Слуцка, всего в пятидесяти километрах от этой деревни. Мать Берты была еврейкой и по материнской, и по отцовской линии. Девичья фамилия матери Берты была Ратнер, Слуцкин был ее первым супругом, после него она побывала замужем еще раз — за неким господином Кацем.

Чаще всего Лев трактовал еврейскую проблему, в том числе и в разговорах с высокопоставленными фашистами, как нечто, не имевшее никакого отношения к Кавказу, где расовые и племенные отношения были сложными, многогранными, весьма изменчивыми. «Все кавказские народы, без исключения, унаследовали какие-то свои черты у евреев, — писал он. — Это могут быть какие-то ветхозаветные слова, которыми они пользуются в своих молитвах, или какой-нибудь обычай — например, жениться на вдове покойного брата. А еврейские черты лица широко распространены среди жителей Кавказских гор». Однако мать из черты оседлости — совсем иное дело, об этом ни в коем случае не следовало упоминать. Особенно упорным желание Льва подчеркнуть свое арийское происхождение стало в последние годы жизни, когда он готов был доказывать его любому, кто готов был слушать. Так, он писал Пиме Андреэ в 1942 году: «Разумеется, кое у кого имеются причины считать, будто моя мать — еврейка. Ведь ее родня из Слуцка, того Слуцка, которого сегодня уже не существует. Правили Слуцком князья, которых по-русски так и называли — Слуцкие. Эти земли принадлежали им еще во времена Василия Темного. Это были московские князья, а все, кто жили на их землях, были их подданными. У простых людей, у бедняков, тогда долгое время вообще не существовало фамилий, а это означает, что подданных князей Слуцких звали только по именам: например, Иван, крепостной Слуцких, а по-русски — Иван Слуцкин. Существовал только один княжеский род Слуцких. Хотя вообще Слуцкиных имеется великое множество, причем среди них немало и литовцев, и евреев.

Я сам знал несколько человек с такой фамилией».

Я узнал от своего израильского собеседника о семье Берты куда больше, чем, судя по всему, когда-либо знал сам Лев: во многих своих письмах он жалуется, что и отец, и другие ближайшие родственники попросту отказывались говорить с ним о Берте. «Поверь, для тебя лучше всего — ничего не знать», — однажды сказала ему младшая сестра Берты, Софья, когда он донимал ее просьбами хоть что-нибудь рассказать ему о матери. А через некоторое время израильский родственник Льва связал меня с еще одним их родственником, который оказался попросту бесценным свидетелем. Это был Ноам Эрмон, элегантный восьмидесятилетний мужчина, он родился в Берлине в 1923 году, однако всю жизнь прожил в Париже — за исключением недолгого периода в годы нацистской оккупации, когда он вынужден был скрываться, переехав в Италию. Берта приходилась ему теткой, но Ноам ни разу ее не видел. А его мать, Тамара, сестра Берты, была со Львом в доверительных отношениях. В десятилетнем возрасте Ноам однажды виделся со Львом в Париже, но ему запомнилось лишь то, что Лев «никогда не улыбался». Благодаря ему я смог наконец составить более или менее целостную картину жизни Берты.

В нашем первом разговоре господин Эрмон рассказал мне, что Берта и ее сестры уехали из Белоруссии в Баку, потому что отец их умер, а мать, хотя она снова вышла замуж, не могла прокормить их, — в общем, три сестры оказались, по сути, сиротами. Он также подтвердил, что Берта действительно покончила с собой. Никто, правда, не знал в точности, что было причиной этого; его собственная мать, которая в то время жила в ее семье, рассказывала ему, что Берта была «настроена крайне революционно» и что в доме на этой почве произошла какая-то серьезная ссора. Лев писал Пиме, что еще подростком нашел у них дома в Баку два письма своей матери, и это были «очень революционные письма». Позже, когда мы встретились в Париже, Ноам, со слов своей матери, сообщил мне, что Берта покончила с собой, выпив кислоты.

При Льве родственники всегда вспоминали об этом лишь как об «ужасном случае», о «трагедии». Именно так говорили о случившемся все, кто знал Берту (если об этом вообще упоминалось): скупо, с темными намеками, даже с обвинительными интонациями. «Она поступила правильно для своего времени. У нее не было выбора. Хотя впоследствии оказалось, что это ошибка. А больше я тебе ничего не могу сказать» — вот все, что поведала Льву его тетка Софья. В другой раз, когда он был в Париже, другая тетка, Тамара, сказала ему, разрыдавшись: «На самом деле во всем виноваты двое — ты и твой отец». Надо ли удивляться, что Лев от таких слов приходил в бешенство. Да и что могли означать ее слова? Пиме он писал, что не перестает страдать от мысли, что он, ребенок шести или семи лет, каким-то образом мог быть виноватым в случившемся несчастье.