Первая часть этой истории служит в качестве прелюдии к тому, что произошло после его возвращения в Венецию. Однако он считал произошедшее уроком себе как любовнику и повесе. Вскоре после его отъезда Лючия сбежала с графским курьером, «известным негодяем, [который] соблазнил ее». Казанова винил себя: «Я [был] горд, в моем тщеславии, что оказался достаточно добродетельным и оставил ее девственницей, а теперь со стыдом раскаивался в моей глупой сдержанности. Я пообещал себе, что в будущем стану вести себя более мудро в вопросах сдержанности. А более всего несчастным меня делала мысль, что она будет вспоминать меня с отвращением как первопричину своих бед». Это было сложной ситуацией. Он желал чувственных радостей, но при том хотел знать, что оставил у своих любовниц положительные воспоминания и не ухудшил их положения как женщин. Хотя и семнадцати лет от роду, он добровольно отклонил путь постельных «завоеваний». И пусть он был задет тем, что некто, кого он полагал менее достойным, преуспел там, где Джакомо решил отступить, его главной заботой оставалась Лючия и его место в ее сердце. Когда он понял, что она убежала, он впал «в тоску». И годы спустя, когда он обнаружил Лючию, работавшую дешевой проституткой в Амстердаме, он обвинил себя в том, что так сложилась ее жизнь. «Страх, который я уже больше не обнаруживал у себя, панический страх последствий, губительных для моей будущей карьеры, удержал меня от полного наслаждения». Но страх не смог бы удержать надолго.

С такими мыслями он вернулся в сентябре 1741 года в Венецию и неожиданно радостно обнаружил там себя объектом вожделения. Нанетта и Марта Саворньян были дальними родственницами и «закадычными подругами» Анджелы, «хранительницами всех ее секретов». Нанетте было шестнадцать, ее сестра была на год младше. Их тетка, с которой они жили, синьора Орио, выделила им в своем доме на Салидас Сан-Самуэле одну спальню, где, время от времени, ночевала и Анджела.

Заговор придумала Нанетта, письменно связавшись с аббатом Казановой и сдружив его со своей теткой через Малипьеро, а затем организовав ему приглашение посетить их дом. Когда он оказался там, Нанетта под конец вечера вызвалась якобы проводить его, но вместо этого отправила его на четвертый этаж, в комнату, где осталась на ночь Анджела. Это было довольно рискованно и забавно — и вполне в духе готовых всем делиться девочек.

План сработал, и они оказались заперты в спальне на четвертом этаже, в сентябре или октябре 1741 года, вдали от своей тетушки или других обитателей дома; девушки хихикали, а последние свечи догорали. «Нас было четверо… и я был героем пьесы», — напишет Казанова в типичном для себя стиле. Однако первая ночь обернулась фарсом. Девочки дразнились и смеялись над ним, Анджела отказалась подойти в темноте к нему поближе, он потерял терпение и выбранил ее. Все девочки расплакались, как плакал и Казанова, который вернулся домой после того, как синьора Орио уехала на утреннюю мессу. Вряд ли такой представлялась ему ночь страсти, о которой он грезил.

Он вернулся в Падую, чтобы получить степень доктора права (utroque jure), и после двухмесячного отсутствия получил второе приглашение от синьоры Орио. Нанетта была там и заявила, что девочки оскорблены его прошлым поведением и что Анджела хотела бы повторить постельную вечеринку. Казанова согласился, скорее из желания как-то отомстить Анджеле, чем в надежде, что она смягчится. В назначенный вечер, однако, появились только Нанетта и Марта. Они утверждали, что не знают, где Анджела, но предложили Казанове поспать в их кровати, тогда как сами заняли диван.

Они поклялись в привязанности и вечной верности, полагая его «истинным братом», а затем открыли две бутылки кипрского вина и принялись за копченое мясо, которое он привез с собой для Анджелы, дополнив его хлебом и пармезаном, стащенным из кладовой тетушки. Впервые из множества аналогичных случаев, придавая дополнительную убедительность и человеческие нотки своему рассказу, Казанова в подробностях описывает то, что было съедено.

Они начали с игры в поцелуи, а потом заговорили об Анджеле. Девочки рассказали ему об игре, в которую как-то играли, когда она осталась у них на ночь, когда одна из них делала вид, будто она — «милый аббат [Казанова]», и все вместе они возились на кровати. Они говорили о всякой чепухе и разыграли всю необходимую преамбулу подростковой власти над сном, представляемым предметом наименьшего беспокойства. В конце концов они решили пойти спать вместе, как друзья. Казанова пожаловался, что не сможет уснуть, если он не ляжет голым. Девочки ответили, что он мог бы снять одежду, а они не будут смотреть. Он сказал им, они могут чувствовать себя в безопасности в его присутствии, «вас две, а я один». Затем все они как бы легли спать.

То, что произошло дальше, является одним из наиболее известных и подробных рассказов о первом сексуальном опыте — и довольно экзотическом. Учитывая особую смесь нежно вспоминаемых деталей, степень, в которой это событие стало потом типичным для Казановы, и тревожность вторжения сексуального познания, стоит процитировать текст полностью:

Они повернулись спиной ко мне, и мы оказались в темноте. Я начал с той, лицом к которой лежал, и не зная, была то Нанетта или же Марта. Я нашел девушку свернувшейся калачиком и прикрытой ночной сорочкой, не делая ничего такого, чтобы вспугнуло ее, я, шаг за шагом, так быстро, как это было возможно, скоро убедил ее, что лучше всего ей притворяться спящей и предоставить мне свободу действий. Мало-помалу я расправил ее тело; очень постепенно, медленно и последовательно, но удивительно естественными движениями, она перевела себя в такое положение, которое являлось наиболее благоприятным из тех, какие могла предложить мне, не изменяя себе. Я приступил к ласкам, но чтобы они увенчались успехом, было необходимо открытое и очевидное согласие с ее стороны, и природа, наконец, заставила ее сделать это. Я обнаружил первую сестру вне подозрений [как девственницу] и, подозревая о боли, которую она должна была пережить, был удивлен [тем что] мне было позволено оставить жертву наедине с самой собой и повернуться в другую сторону, чтобы сделать то же самое с ее сестрой… Я застал ее неподвижной в положении, часто принимаемым человеком, погруженным в глубокий безмятежный сон. С величайшей осторожностью и боясь разбудить, я начал с услаждения ее души [клитора] и в то же время убеждаясь, что она была такой же нетронутой, как и ее сестра, я продолжал действовать, покуда она — откликнувшись самым естественным движением, без которого мои труды не увенчались бы победой, — не помогла мне добиться триумфа; хотя в критический момент она оказалась больше не в силах играть в свое притворство. Отбросив маску [спящей], она сжала меня в своих объятиях и прижала свой рот к моему.

Минуту спустя троица встала, зажгла свечи и омылась «в ведрах, что вызвало у нас смех и обновило все наши желания», а затем они уселись «в костюмах золотого века» доедать последний хлеб и допивать вино. Пополнив энергию, они провели «всю ночь в самых разнообразных схватках».

Предпочитаемый Казановой стиль описания своего полноценного сексуального опыта был во многом уникальным, но в то же время отвечал литературным условностям той эпохи. Любовники носили маски, скрывающие их истинные чувства, и играли в игру понятных, но не высказываемых желаний. Они наслаждались «схватками», в которых он играл роль завоевателя. Как человек своей эпохи — чувствовал ли он себя таким в тот момент или позднее — он на словах почитал девственность, хотя и стремился ее к разрушению. Чувствовалось также, бесспорно, некое принуждение со стороны молодого человека, которое более подобало эротической литературе, чем вероятной реальности данного момента — но также и возможно, что сестры чувствовали принуждение. Однако «триумф» любовников был взаимным, они разделили кульминацию, их дружба продлилась, и Казанова вспоминал эти свои занятия любовью как забавный хоровод. Он торжествовал своему соучастию, совершенно не думая о последствиях или возможной опасности, хотя бы для девочек, поскольку они обе оказались запятнанными. Первый сексуальный опыт Казановы, с двумя сестрами, будет эхом проходить сквозь всю его дальнейшую жизнь, выливаясь в соблазнения других сестер, матерей с дочерьми и даже в сожительстве с монахинями.