…После майских праздников обычно устанавливалось тепло. Не это дрожаще-весеннее, с едва вылупившейся зеленью, нежной, в пушистых ворсинках, нервное, готовое убежать и спрятаться в любую минуту, оставив полураздетый народ в недоумении: «С утра было тепло, а сейчас что это?» А настоящее, почти летнее, как повзрослевшие девятиклассницы, вдруг осознавшие, что экзаменов в этом году нет и можно в конце мая беззаботно отправиться на речку и не думать ни о чем. Валяться в сарафане, поправляя постоянно выскакивающую шлейку лифчика, смотреть в небо, жевать еще не заматеревшую травинку, кокетничать с одноклассником и посматривать из-под полуприкрытых ресниц за компанией десятиклассников, якобы готовящихся к экзаменам…

Правая рука – правая нога! На месте раз-два!

Наш пятый «Б», как все советские пионеры, принимал участие в школьном конкурсе строя и песни. После уроков, уставшие, голодные, проклинающие и этот конкурс, и нашу старшую пионервожатую, мы маленькими хунвейнбинами маршировали по полтора часа в день.

Но больше всех доставалось Валерке Воробьеву, белобрысому, мелкому, худенькому заморышу. Крепкому троечнику, забияке и драчуну. Он сбивал весь отряд с шага. Так кричала Алевтина Андреевна вслед нашему горе-строю. «Воробьев! Правая рука! Левая! ЛЕВАЯ нога! Ты сбиваешь весь отряд с шага! Правая рука! Левая! ЛЕВАЯ нога! Левая! Раз, два, три! Левой! Левой! Ты сбиваешь! Правая рука!..» Мы маршировали заплетающимися ногами, орали осипшими голосами «Уходит Бригантина от причала» и грозились прибить Воробья, как только закончится тренировка.

И, как это очень часто бывает, Алевтину вдруг посетило озарение. Она вытащила Воробья из строя. И сказала:

– Воробьев! Тебе не надо маршировать с ребятами. Ты будешь командиром отряда. Твое задание – стоять в центре зала и подавать команды. Понял?

– Угу, – буркнул Воробей и посмотрел на Кольку Дроздова, который был нашим председателем совета отряда и, по сути, должен был стать командиром. Колька вытаращил глаза на Алевтину и заорал:

– А я? Я же командир! Я должен стоять в центре зала и подавать команды! – Колькины глаза наполнились слезами.

– Коля, ты и будешь командиром, – подошла к нему Алевтина, – только ты будешь идти впереди отряда, так сказать, вести весь отряд за собой! А Воробьев будет, ну… – Алевтина на минуту задумалась, – Воробьев будет вашим как бы… политруком.

Валерка Воробьев отлично справился с «Напрааа-а-вуу!», «Налееееее-вууу!», «Песнююююююююю запеваааай!». Колька шел во главе отряда, твердо чеканя шаг, и мы, разумеется, получили первое место и грамоту.

Колька, как и мечтал, стал водителем говновозки, а Валерка, несмотря на свои тройки, пошел, как говорится, по комсомольской линии и стал большим начальником, кооператором, пережил отстрел девяностых, стал бизнесменом, олигархом, располнел, облысел и сейчас прекрасно живет в Лондоне со своей третьей молодой женой, гламурной кисой, которая выше его на две головы.

Это я к чему? Просто вспомнила Воробья. Он приблизительно так же танцевал на школьных вечерах: правая рука – правая нога. То есть абсолютно без координации движений, чувства ритма, чувства музыки, но зато он стал Большим Начальником.

Если не можешь справиться – возглавь.Рубль

Конец августа. Жара. Пыль. Сидим с Кисой (моим самым лучшим другом детства Сережкой Котовым) на скамеечке под нашими окнами, лузгаем семечки. Большой граненый стакан семечек, насыпанный в ловко свернутый баб Галей кулечек из листочка журнала «Наука и жизнь», стоил 15 копеек. Мы с Кисой сбросились. У меня было 8 копеек – пятачок и трехкопеечная монетка. А Киса добавил свой пятачок и две копеечки. Одну копейку (хитрованец!) он оставил на газировку. На «после-семечек». Я газировку любила только с сиропом, а без сиропа «чистую» – не любила. Лучше уж вода из колонки. Звенящая, ледяная, сводящая зубы.

Так как я заплатила на одну копейку больше – кулечек мой, Кисе пришлось свою долю отсыпать к себе в карман. Большую такую жменищу отхватил, за что я ему влепила щелбана, он меня толкнул, я ему врезала сдачи, семечки из моего кулька немного просыпались, и пришлось ему отсыпать мне в кулек обратно полжменьки, иначе я собралась уходить, а он пусть как дурак тут один сидит.

Помирились. Я гордо держала в руках кулек. Это было круто, хотя тогда так не говорили. Говорили: «зыкано»! С протяжным «Ы». Старшие ребята могли сказать «Клево!» – нам, малышам, так не разрешалось говорить. Это было неприлично.

Мамин голос над головой, из открытого окна:

– Доня, сбегай в магазин, пожалуйста, – в маминой руке авоська. Через дырочки авоськи видна стеклянная поллитровая банка для сметаны с белой пластмассовой крышкой.

Я собралась уже начать канючить, что, мол, жарко и я уже ходила сегодня в магазин, но мама перебила:

– Сережа с тобой за компанию сходит. Вместе веселее. Да, Сережа?

Киса постеснялся перечить моей маме, грустно кивнул и нехотя поднялся. Сандалии утонули в пыли. Теплой, шелковой.

– Я даю тебе три рубля, мельче денег у меня нет. Принесешь сдачу. Смотри, не потеряй. Это большие деньги, – сказала мама. – И…

– Банку не разобью, мотать авоськой не буду, крышку закрою плотно, если не смогу, попрошу продавщицу, а можно сто грамм подушечек?

– Подушечек можно. Сдачу не потеряй.

– Что я, маленькая, что ли? – обиделась я и взяла зелененькую трешку и авоську из маминых рук.

– Пачку масла. Полкило сметаны. Хлеба в булочной – половинку черного и батон.

– …Если масла в пачках не будет – купить 200 грамм развесного, – завершила я за маму ее всегдашную речь. Какие они странные, эти взрослые. И так все понятно. Зачем сто раз повторять?

– Сдачу не потеряй, – повторила вслед мама, но мы с Кисой были уже в пути. Киса, воодушевленный перспективой угоститься подушечками, шел бодрее, взрывая пыль сандалиями, и время от времени сплевывая шалушки от семечек.

…До магазина не так далеко. Жили мы в частном секторе. Улица пустынна. Даже собаки и кошки попрятались под крылечки от жары.

Как удалось сохранить островок деревенской жизни практически в центре довольно крупного областного города, до сих пор остается загадкой. Неасфальтированные улицы, которые в осенне-весеннюю слякоть развозило так, что без резиновых сапог до островка цивилизации – троллейбусной остановки, почты или магазина, – добраться было нереально. Так и ходили местные красотки в болоньевых плащах и страшенных, почему-то зеленых или черных резиновых сапогах, которые переобували в подъезде первого же многоэтажного дома, неподалеку от троллейбусной остановки.

У нас же были одноэтажные дома с завалинками и лавочками у забора, палисадниками с торжественными гладиолусами, деревенскими ромашками, пахучими флоксами и даже лилиями. Назывались эти лилии «Царская корона». От них оставался несмываемый желтый след на руке. Я их не любила. Я любила головастые, растрепанные, разноцветные и безалаберные пионы и скромные глазастые астры, с остренькими или, наоборот, махровыми лепестками… На окнах резные наличники – деревянные, с завитушками. Когда ставни открыты, казалось, у дома распахнуты глаза, а когда на ночь ставни закрывались, становилось понятно – все спят, и даже окна.