Лотта написала Таге Басту, что будет ждать его на берегу, на холмике, там, где река возле моста Сенквельдбруа делает крутой изгиб, достала плетеную корзинку и положила в нее бутылку бордо, два бокала, засахаренные незабудки и плед. Подумав, Лотта сунула туда же несколько засохших бутербродов с паштетом – скормить уткам, вышла из дома на весеннее солнце и направилась туда, где река возле моста делает крутой поворот. Она расстелила плед и уселась на него. Бомжа поблизости не было. Видно, подыскал себе другое местечко. Было без пятнадцати шесть, но дожидаться Таге Баста она не стала, а откупорила бутылку, налила бокал вина и отхлебнула. Рядом неспешно текла река.

Таге Баст появился снизу, со стороны склона. Увидев ее, он поднял камеру и принялся снимать. Двигался он медленно, и Лотте захотелось поднять руку и перекинуть волосы на левое плечо, но она сдержалась.

– Присядете? – она показала на плед и реку.

Он положил камеру, опустился на плед и обвел взглядом реку, деревья, владельцев собак и их питомцев. Лотте показалось, будто он думает, как ему разрулить сложившуюся ситуацию. Она налила вина и протянула ему бокал, а он сказал:

– Это же запрещено, да?

Ей самой нравилось, что она предложила запрещенное, она даже согласна была повторить все на камеру, будто бы в первый раз, но он поднял камеру и снял лишь засахаренные незабудки.

– Что вы с ними делаете?

– Украшаю десерты, – ответила она, – торты, мороженое. – Разумеется, она говорила о мороженом в креманках. Облизывать мороженое, которое держишь в руке, – глупо и по-детски, впрочем, этого она не сказала.

– Вы не хотите приглашать меня домой. – Он пристально, но дружелюбно смотрел на нее. Глаза у него были ярко-зеленые.

– Разве это на самом деле так важно для вашего проекта? – спросила она.

– Этого я не знаю, – ответил он, – в этом-то и смысл. Но мне это кажется важным, да.

Может, Лотта оттого считала приглашение в дом жестом чересчур интимным, что жила одна? Ей казалось, что у семейных пар дома выглядят намного официальнее, чем у одиночек. Да, так она полагала. У преподавателя скульптуры дом официальнее, чем у Лотты, она же бывала у них в гостях. Он будто бы и обставлен напоказ. Когда дочь еще жила дома и к ней приходили друзья, дом у Лотты тоже выглядел официальнее. Тогда прихожая, гостиная и кухня представляли собой что-то вроде официальных помещений, а сейчас Лотта все их присвоила себе, хотя вообще выступала против присвоения. Впрочем, может, все на самом деле иначе.

– О чем задумались? – Он спросил это так, будто между ними уже сложились тесные, доверительные отношения. Таким тоном разговаривают любовники, когда между ними повисает вдруг тишина. О чем задумалась? Медленно, чуть нерешительно Лотта ответила, что ей кажется, будто после переезда дочери она словно присвоила себе весь дом, хотя вообще-то против присвоения.

– Ха-ха, – хохотнул он, – тем лучше.

– Почему? – удивилась она.

– Так мне будет проще ближе к вам подобраться, – объяснил он.

– What’s in it for me?[5] – поинтересовалась она, и он ответил, что ей, возможно, тоже интересно по-новому взглянуть на то, что она сама прежде считала знакомым, настолько знакомым, что она уже и внимания не обращала.

– То есть вы полагаете, будто это в ваших силах, – сказала она.

– Я должен в это верить, – ответил он, – мы должны верить, – и он посмотрел на нее с такой серьезностью, что Лотта дара речи лишилась.

На берег выбежали несколько собак, и Таге Баст направил на них объектив. Собаки гонялись, прыгали друг на друга, в шутку дрались и бесстыдно нюхали друг у друга гениталии.

Таге Баст подошел ближе и наклонился, чтобы уж точно ничего не упустить. Когда одна собака – видимо, кобель – пристроилась сзади к другой – очевидно, суке, – и, обхватив ее лапами, попыталась влезть на нее, Таге Баст подкрался к ним почти вплотную, однако сука, к счастью, высвободилась и огрызнулась, кобель вернулся к своему смущенному хозяину, который тут же взял его на поводок. Лотте тоже стало неловко, а владелец суки, пристегнув к ее ошейнику поводок, побыстрее увел собаку прочь. Таге Баст вернулся к Лотте, сел на плед, поднял бокал и отхлебнул вина. Лотта не удержалась:

– А эти-то кадры вам зачем?

– О, они мне наверняка пригодятся. – Он хитро улыбнулся, и Лотта вдруг представила, как новая преподавательница балета проделывает разные балетные па.

Солнце потихоньку опускалось, и кора на березах белела иначе, чем днем, оттенок ее отличался от белизны флагштока на противоположном берегу реки, на солнце набежала туча, и в воздухе разлился внезапный холод. Лотта, одетая для теплого дня, решила, что пора идти. Но Таге Баст ни с того ни с сего улегся на спину и принялся снимать небо. Потом он протянул ей камеру и предложил тоже лечь на спину и направить объектив на небо. Лотта послушалась и тотчас же заметила: действительность приблизилась, стала почти резкой.

Солнце село. Похолодало еще сильнее, и Лотта дрожала, ее не спасал даже новый небесно-голубой свитер из шерсти лам, который Таге Баст назвал красивым. Лотте захотелось рассказать о бомже, но она промолчала. Вообще-то у нее складывалось впечатление, будто Таге Басту и так все известно. Может, он, спрятавшись за столбом, снял, как Лотта покупает бомжу выпивку? Может, он вообще каждую секунду ее снимает, стоит ей лишь выйти за дверь? Может, именно поэтому он так жаждет прорваться к ней в дом?

Они молча допили вино и встали. На сегодня достаточно. Она сложила в корзинку вещи, отряхнула плед от травы и листьев, взяла засохшие бутерброды и направилась к речке. Едва завидев на воде крошки, спокойно рассекавшие воду утки устремились к Лотте, и некоторые наиболее отважные даже засеменили к ней по берегу. Среди уток была одна с поврежденной лапкой, птица ковыляла по едва проклюнувшейся траве, подволакивая лапку, не поспевая за своими сородичами. Заяц с искалеченной лапой! Как бы ни старалась Лотта подбросить калеке – а это была самка – крошек, другие утки все равно опережали беднягу. Что же она, Лотта, могла поделать? Ничего!

Они молча вышли на тропинку и попрощались, но перед тем, как разойтись в разные стороны – она вернулась бы в свой дом, а он – на Майорстюа, – перед тем, как расстаться, он поднял руку, правую, свободную, ту, в которой не было камеры, и погладил ее по щеке. Тепло от его руки словно проникло сквозь кожу и плоть, добралось внутрь, до зубов, до их корней.

Во рту еще долго горело, а затем жар переполз к глазам. Схлынул жар, схлынул уже возле самого дома. Лотта развернулась и пошла обратно к тому месту, где они сидели, но никаких уток не увидела и побрела назад той же дорогой, но так, словно не знала, к какому дому идет, словно у нее был лишь адрес, как в тот раз, когда она разыскивала в Берлине принадлежащую Академии искусств квартиру, где прежде не бывала. Лотте сообщили адрес и кое-какие ориентиры, сказали, что в квартире три спальни, но больше она ничего не знала, ни про район, ни про саму квартиру. А сейчас ее адрес есть и у Таге Баста, и тот вполне может заглянуть к ней домой в ее отсутствие, в такой день, как вчера, когда сработала пожарная сигнализация, а Таге Баст знал, что у Лотты лекция. Возможно, он даже подходил к дому и через окна первого этажа снимал беспорядок на кухне и заваленный всякой всячиной кухонный стол. Встань Таге Баст на цыпочки – и вполне дотянется до окон. А заглянув в окно, запросто составишь впечатление о доме, хотя это далеко не то же самое, что войти внутрь. Что же он там обнаружит? Может, как ей прежде казалось, он собирается отыскать соответствия или особенно несоответствия между ее преподаванием и личной жизнью? Если, конечно, таковые вообще существуют. Но тогда проект, строго говоря, получится какой-то неинтересный для молодого выпускника режиссерского факультета. Слишком это по-детски – снимать, как скульптор рассказывает о своей работе, а потом словно мельком показать принадлежащий жене скульптора журнал «Живи красиво», который валяется в прихожей на тумбочке, а Таге Басту подобная ребячливость не свойственна. Лотта его почти не знала, но ребячливым он ей не казался, она видела в нем серьезное, искреннее, но довольно зрелое любопытство. Даже несмотря на сложившееся заранее суждение, предвзятым он не был. И он считал, что должен «верить».