Сейчас, в светлое время года, солнце по-прежнему висело высоко на небе, жужжали пчелы, чирикали птицы, а внизу, на лугу, на сухой мшистой кочке под деревьями Лотта заметила вдруг зайца. Она подала безмолвный знак своему спутнику, и тот направил объектив камеры на зайца. Заяц стоял неподвижно, навострив уши, а затем, возможно, учуяв их присутствие, он вдруг подпрыгнул и поскакал прочь, но как-то нескладно и неуклюже, подволакивая заднюю лапу, видимо, поврежденную. Они переглянулись, но что тут поделаешь, да ничего, а в следующий миг заяц уже скрылся из вида.

– Бедняга, – пожалела она.

– Может, притворяется? – Таге Баст направил камеру на нее.

– В смысле? – не поняла она.

– Притворяется специально ради нас. – Он подошел ближе.

– Нет, – ответила Лотта.

– Уверены? – спросил он и хотел подойти еще ближе, но она вытянула руку и остановила его, уперлась рукой ему в грудь, однако Таге Баст не отошел в сторону, а навалился ей на руку, казалось, опусти она руку – и он упадет.

– Почему? – Он перешел на шепот. – Откуда ты знаешь, Лотта? – Он назвал ее по имени. Она упиралась рукой ему в грудь.

– Потому что притворство – удел человека, – ответила она и опустила руку. Таге Баст потерял равновесие, сделал несколько шагов, но не упал и драгоценную камеру тоже не уронил.

К автобусной остановке они возвращались молча. Она села в тот же автобус, на котором они приехали сюда. Он поехал на другом, потому что жил на Майорстюа – говоря об этом, он едва заметно запнулся, но от ее слуха это не укрылось.

У нее никак не получалось выбросить из головы того хромого зайца. Тот был один и не понимал, почему ему так больно. Животные не осознают, что страдают, и от этого переносить страдание еще сложнее. Когда человек ломает ногу, он кричит от боли, потом ему ставят диагноз и назначают лечение, человек предвидит, что боль пройдет, и от этого ему уже становится легче. По крайней мере, так дело обстояло с ней самой, когда она сломала лодыжку, но сначала не поняла, что произошло. Видимо, люди, подвергающиеся пыткам – насколько, конечно, она могла судить, – чувствуют что-то наподобие. В большинстве случаев им известно, почему их пытают, и от этого пытку, наверное, выносить чуть легче? Или нет? И жертва пыток может призвать на помощь гнев и упрямство, представив, как однажды отомстит своему палачу – ведь эта мысль способна облегчить боль. А животные? Бессловесный заяц не умеет говорить, не может ни поделиться ни с кем своей болью, ни мысленно убежать от нее.

Она окунула несколько незабудок во взбитый белок, выложила на бумагу для запекания и посыпала сверху сахаром, стараясь унять вернувшуюся тревогу. Но сейчас причиной ее стал заяц, его непритворные страдания, его увечья и боль, облегчить которую она не могла. А что, если Таге Баст, говоря, что заяц притворяется, говорил о самой Лотте – что это ей свойственна неискренность? Однако зайца она пожалела совершенно искренне! И вообще – Таге Баст поставил ее в такое положение, в котором сложно казаться правдивым и честным. Лотта разозлилась на него: она согласилась ему помочь, а теперь из-за него чувствует себя неловко. А что, если именно этой цели, этой неловкости он и добивался, что, если ее и хотел поймать в объектив камеры? Тогда ради чего? Ну да, потому что этот вид искусства вообще связан с неловкостью и потому что студенты Школы искусств должны научиться справляться с ней, а иначе им не выжить – может, поэтому? Мамаша Кураж, Мамаша Кураж… Лотта жалела, что согласилась участвовать в этом.

– What’s in it for me?[4] – спросила она вполголоса, и тут от Таге Баста пришло сообщение. Он благодарил ее за прогулку по лугу, где пчелы лакомились цветочным нектаром, и по лесу, где на каждом шагу подстерегают опасности и зайцы. «Встретимся на неделе? Привет от незабудок (не засахаренных)».

На этот раз про съемки он не написал.

Выпив бокал вина, она ответила: «Да».

Потому что если он и впрямь хочет поймать ту неловкость, которая давно уже поселилась в стенах Академии искусств и свидетелем которой Лотта сама не раз становилась – а особенно сильно эта неловкость проявлялась в общении со студентами Академии, создававшими столько претенциозной чуши, что, критикуя ее, непременно прослывешь злобным ретроградом, – тогда отказываться Лотта не станет. К тому же при общении с некоторыми из ее собственных, амбициозных и эгоцентричных, студентов она тоже испытывает неловкость. Нет, бойкотировать проект Таге Баста нельзя, это означало бы в какой-то степени предать саму себя и Лайлу Май, а этого ей не хотелось, призналась она себе самой после бокала вина. Бедный бессловесный заяц…

Уже собираясь ложиться, Лотта получила мейл от Лайлы Май. Та робко интересовалась, не посмотрит ли Лотта на объяснительную, которую Лайла собирается отправить ректору на следующий день. Текст занимал всего полторы страницы, и Лотта, переполненная сочувствием, тут же взялась за дело: поправила неудачные формулировки, искажавшие смысл сказанного, и переписала отдельные фразы, чтобы ректору было понятнее, насколько непростая сложилась ситуация. Работая над текстом, Лотта почему-то разволновалась, а закончив и отправив мейл Лайле Май, она, очень довольная, рухнула в постель и заснула, что называется, как убитая.

Сообщения от Таге Баста приходили почти каждый вечер, с таким завидным постоянством, что теперь Лотта почти ждала их. Понять их было не всегда легко, но в отдельных моментах сомневаться не приходилось: он уже побывал дома у остальных преподавателей, участвовавших в его проекте, причем иногда даже по несколько раз, и жаждал заглянуть и к ней тоже. Хотя по лесу гулять он вовсе не против. Но и пива с ней он бы тоже выпил, желательно в ее любимом пабе, куда она сама часто захаживает. С чего он вообще решил, что она ходит в пабы? Или это шутка? Он что, дразнит ее? Лотта представила себе Таге Баста в пабе в компании преподавательницы балета. Впрочем, она едва ли пьет пиво. В коридорах Академии искусств он Лотте больше не попадался. Она открыла файл с материалами про театр в эпоху «Нетфликс», куда давно не заглядывала, и принялась читать с самого начала, но вскоре ей это наскучило, и она начала готовить следующие лекции о «Мамаше Кураж».

Таге Баст не объявился. «Ну и ладно, – подумала Лотта, – даже лучше, если на лекции его не будет». В этом она не сомневалась. Так всем будет проще сосредоточиться.

– Если мы питаем надежду понять это, – а Лотте хотелось, чтобы они поняли, – то нужно все отчетливо представить. Закройте глаза, – попросила она, и они повиновались. Они привыкли слушаться режиссера. – Можете даже положить голову на стол, – это они проделали с радостью, теперь главное, чтобы они не уснули, – представьте, что вы – солдаты, – продолжала она, – вы уже немало прошли, гонимые страхом, что на вас нападут. А если на вас нападут, то велика вероятность погибнуть, причем самым страшным образом. Вам отрубят руки и ноги, а глаза выколют. Изувеченные, ослепшие, окровавленные, вы лежите среди мертвых и умирающих, кричите, молите о смерти, просите, чтобы смерть освободила вас от невыносимой, нечеловеческой боли. Спрятаться вам негде. Вы смертельно устали и смертельно голодны; вы уже несколько недель толком не ели, от голода сводит желудок; тяжелые, потрескавшиеся сапоги натирают уже растертые до крови пятки и заледеневшие пальцы, но ни еды, ни отдыха, ни тепла не предвидится. Представьте это себе – ведь вам, возможно, придется выйти на сцену в облике Эйлифа, старшего сына Мамаши Кураж, которого забрали в солдаты! – Она посмотрела на студентов – двое уже спали, но некоторые юноши слушали. – Солдат Эйлиф, – невозмутимо продолжала Лотта, как она сама думала, в духе Мамаши Кураж, пусть даже это и казалось смешным; Лотта говорила голосом опытного рассказчика, ведь именно сейчас и начнется самое трагическое, – Эйлиф замечает крестьян со стадом, а стадо – значит, еда! Эйлиф смекалист и прозорлив, настоящий сын своей матери. Он заманивает крестьян в ловушку и убивает – закалывает ножом, а потом забивает скот и готовит праздничную трапезу своим однополчанам. Он собирает хворост, разводит костер и жарит сочные куски говядины. Ох, как же тепло у костра, на котором жарится мясо! Будь на месте Эйлифа еще кто-нибудь, разве он поступил бы иначе? А позже, когда он встречает собственную мать и полкового священника, то без смущения рассказывает о своем подвиге, потому что хорошо усвоил: нужда не подчиняется никаким законам. Затем Эйлиф решает поддразнить священника и спрашивает его: «Ну, что скажешь?» Но священнику правила войны известны, и он отвечает, что в Библии подобное напрямую не одобряется, однако там говорится, что Иисус накормил пятью хлебами пятьсот человек и так избавил их от голода. И любить своего ближнего стало проще. «Это просто, когда ты сытый», – устало говорит священник. Согласны?