— Это было время и моей юности в том же городе, — сказал Тутайн. — Моей юности, как разносчика молока.

— Большой город… — сказал я. — Много сфер, пересекающихся между собой. Каждый видит этот город по-своему. А колокола на церковных башнях обозревают всё сверху: Герхард ван Вау{37} отлил меня Живых сопровождаю я По мертвым звоню я Молот разобьет меня Война расплавит меня… — В будущем, как и в прошлом, город будет расплавлен. Он растет и становится золой. Боярышник уже выкорчеван, извилистая тропа превратилась в свободную от грязи прямую улицу. Молитесь Господу, чтобы всё разрушилось, потому что это невыносимо! Моя юность была обведенной циркульным кругом, оберегаемой юностью в этом городе: однако страхов в ней помещалось не меньше, чем в твоей. Какое преимущество или какой прогресс принесла она мне? Я остался слабаком. Моя плоть — не лучше, чем может быть у позднего потомка. Многие поколения уже в могилах, многие поколения — в будущем.

Этот жизненный опыт мне в меньшей мере по плечу, чем тебе. Я не научился выстаивать в своем бытии, как положено порядочному человеку. Я не сделался ни купцом или ремесленником, ни ученым. Я не мог бы добывать себе пропитание, занимаясь рубкой леса или возделыванием земли. Мои руки не привыкли мыть бутылки. Я не умею хитрить. У меня есть только маленький талант и страх перед миром. Это мое наследство и результат моего воспитания. У моего отца были золотые дукаты, а у меня — только половинчатая жизнь.

— Я, конечно, не был несчастней тебя, — согласился он. — Я даже долгое время пользовался теми утешениями, которые Церковь готова предоставить бедным, — и мне этого хватало для счастья.

— Меня никогда не покидал страх. Страх, вызванный тем, что я вообще родился на свет. Я постоянно боялся сюрпризов, которые принесет завтрашний день. Непредсказуемого вопроса учителя, неожиданного требования отца. Его власть над кельнерами и кондукторами была также властью надо мной. Разжиженная кровь… Истощившееся мужское семя…

Он сказал:

— Ты просто платишь по счетам, ты платил по счетам — как и все прочие. Это правда: разносчик молока порой думает, что люди, живущие за дубовыми дверьми, обманывают его, поскольку имеют лучшие начальные шансы. Но я определенно так больше не думаю. Обманщики не столь уж многочисленны. Благополучная жизнь, конечно, — приятная добавка к бытию, кто станет это оспаривать? Монахи, однако, оспаривают… В нашем мире можно всё, что угодно, порекомендовать… или, наоборот, отсоветовать. Поистине бедные—любимые дети Матери Церкви. Человек с заурядными способностями приятен Мирозданию.

Он зачитал мне эти стихи из какой-то книги. Он сказал:

— Даже великий греческий поэт высказывается в пользу бюргерских добродетелей. Да, греки, они во всем для нас образец… Греческий мрамор, молодые мужчины с красиво выгнутыми складками в паху… Об одних только греческих колоннах можно читать лекции на протяжении трех семестров… Греки неохотно мылись, лгали, любили похвастаться, подолгу стояли на перекрестках, сплевывая на землю и изрекая мудрые мысли, подтирали задницу четырьмя гладкими камушками. — С тех пор прошло две тысячи лет, и теперь у нас наконец есть туалетная бумага. Это гигантский прогресс европейцев (включая Америку). Первоклассное культурное достижение. Гарантия восхождения души в высшие сферы. Только не присматривайся слишком пристально. Воспользовавшись лифтом «Отче наш…», можно добраться аж до тридцать третьего этажа. А это, как ни крути, уже что-то. Это факты. Инженерная наука и машинизированные войны. Людей теперь убивают как на конвейере. Бедняков подвергают воздействию хлороформа и потом исцеляют, больных бесплатно кремируют…

Такими рассказами мы обменивались. Мы строили этот город, каким он был когда-то: строили его башни, гавань, суда, верфи, старый концертный зал, театр, школы, улицы, «Коммерческий отель для моряков», «Ормонд», «Мюнстер», «Старый сельский дом», «Белого жеребца», молочную лавку, музей с греческим мрамором и итальянскими гипсовыми слепками, парадные жилых домов, кровать Тутайна, мою кровать, школьных товарищей Тутайна, моих школьных товарищей, Башню Убийцы, Ратушную площадь, трамвай, разбившиеся молочные бутылки, растекающееся по полу молоко… Рим строился не за один день…

* * *

Это правда: между тринадцатью и четырнадцатью годами я начал сочинять музыку{39}, скорее незадолго до того, как свалился в подвал. Примитивные гармонии и примитивные мелодии, со скверно проработанной фактурой. Удивительно бесцветные или неподлинные душевные движения: музыкальное дарование еще никак не проявляло себя. Только фальшивое усердие было действенным. Слово «музыка» тогда означало для меня: музыка в кофейнях, оперная музыка, опереточная музыка, музыка оркестриона, модные шлягеры, слабенький раствор школьного хорового пения. Первые пошлости, которые я услышал, были пропетыми пошлостями. Я тоже потом их пел, не понимая, что делаю. Произведения Букстехуде я впервые услышал, когда мне было восемнадцать лет. «Хорошо темперированный клавир» играл в шестнадцать. А в семнадцатилетнем возрасте мне встретился мужчина… думаю, я ему нравился — я имею в виду, что ему нравилась моя плоть; но сам он никогда ничего такого не говорил. С ним я должен был играть сонаты Баха для скрипки и фортепьяно{40}. И баховские концерты. Мой новый знакомый играл на скрипке, я же садился к роялю. С радостью. Поначалу был очень неумелым. И многому тогда научился. Происходило это по вечерам, когда день уже завершался, школьные занятия были давно закончены, домашнее задание сделано. То есть всегда в очень позднее время. Мне тогда разрешали приходить домой поздно, если я мог сослаться на какую-то важную причину. Однажды, когда мы засиделись допоздна, он хотел, чтобы я у него остался, потому что последний трамвай уже ушел. Я поблагодарил его и очень решительно сказал: нет, ни в коем случае, я дойду пешком. — И добирался до дому пешком, два часа шел по пустым улицам, мимо наполненных домов. Я представлял себе какую-то музыку, смешанную с музыкой Баха. Два часа непрерывной ночной музыки… Уличные фонари отсчитывали длинные такты. Был свет, была тьма. Что-то разбухало, опадало. Из окон звучали рожки, деревянные духовые инструменты; земля, плитки мостовой пели, как флейты и скрипки. Полоса неба между рядами домов бушевала ангельскими и человечьими голосами. Листья деревьев выдыхали аромат. Счастливая ночь… Я многим обязан этому человеку. Этим странствием и многими вечерами. Но между нами всё закончилось. Я быстро его превзошел. Он говорил, что у меня хищная лапа виртуоза. Он немного боялся меня. Не знаю почему. Он любил музыку. Он потерял своего верного партнера, игравшего на рояле. Тот сошел со сцены — exeunt{41}, — по причине собственной смерти. Я стал ему хорошей заменой и к тому же был молод; но спустя довольно продолжительное время я сделался недостаточно чувствительным. Ты холодный, говорил он, совсем молодой и такой холодный… — Все закончилось. Гробы должны быть вынесены. Мы растем, мы учимся у многих. А потом покидаем огорченных учителей. Мы все — пожиратели трупов, пожиратели душ. Антропофаги. Потом нас самих пожирают. Молитесь, чтобы всё было уничтожено и пожрано! Этого хотят боги. Амброзию они оставили для себя… То были годы обретения опыта. Весь город помогал мне обрести опыт. Я должен был понять исчисление бесконечно малых, Шекспира, богатого цитатами Гёте (на которого можно ссылаться при любых жизненных обстоятельствах{42}), религиозную историю, латинскую грамматику, основы производства осветительного газа, канализацию, электричество, французский разговорный язык, принцип взаимоотношения мужского и женского начал, пищеварение, то, что мир нигде не перегорожен дощатыми заборами, учение об атомах, квантовую теорию, то, что музыка так же трудна, как и любое другое искусство, что путь к знаниям никогда не кончается. За считаные годы — превратиться из ребенка во взрослого. Решить десять тысяч проблем, пользуясь опытом других людей. Стань, дескать, мужчиной: самостоятельным, мужественным, порядочным, ничего не боящимся, умеренным, бережливым, веселым, терпеливым, владеющим собой, ведущим себя с достоинством — за промежуток времени между четырнадцатью и девятнадцатью годами! А если ты один из призванных, научись использовать свои умения, знания, изобретательность и хитрость против себе подобных, чтобы зарабатывать деньги. Удел страннических душ — зарабатывать деньги. В условиях неуклонного падения покупательной силы денежных единиц нужно зарабатывать больше и больше. Через тысячу лет — гораздо больше. Человек жив не хлебом единым. Он жив железом и туалетной бумагой. Железными пароходами, железоплавильными заводами, железными дорогами и Словом Божьим, словом закона, словом рекламы. Покупайте, тогда и вы сами будете продаваться! Пока мне не исполнилось четырнадцать лет, все было по-другому. Мир детей другой. Эмбрионы начинают существовать как комочки слизи, амебы, потом становятся земноводными, рыбами, становятся всеми животными и наконец превращаются в ничто — в новорождённых. Как Николай у груди Геммы. Полностью высасывают материнские груди. Материнское вымя. И в один прекрасный день говорят: Я это Я. Великое слово, порождающее великий страх{43}… Откуда они это берут? Из неотделимых от души желез. У них открывается чувственное восприятие. Для них открывается мир. Природа вдруг оказывается целостной и безграничной. Жестокой, злой и доброй, успокаивающей. Гармоническое равнодушие и предчувствие космического пространства — бездны, наполненные богоподобной гравитацией… В четырнадцать лет, еще до падения в люк погреба, еще будучи большим ребенком, я в числе многих других участвовал в школьной экскурсии. Господин учитель впереди, его звали Мансхардт, за ним шеренга моих одноклассников, а позади всех я, ребенок, — так мы шли. Тогда-то на меня и навалилась необоримая, неотступная греза. Мир реальности соскочил, словно дверь, с петель… Ноги ступают по пыльной дороге. Шеренга одноклассников скрывается за поворотом. А ребенок отстает от других. У него будто отняли ощущение собственных ног. Он не чувствует ни голода, ни жажды. Только видит, что вокруг подошв вихрится пыль, как дым из печи… Пусть бы факты бытия вновь и вновь отделяли меня от туловища! Пусть бы будущее всегда казалось нагруженным непостижимыми целями, а чувства всегда стремились к неосуществимому!.. Он шагает дальше, этот ребенок, вслед за шеренгой; но расстояние между ним и другими все увеличивается. Он придумывает музыку. Он слышит музыку. Он стоит с дирижерской палочкой в руке перед трубными зовами ангелов, перед литаврами трубочистов, перед темными утробными звуками фаготов, перед бледными детскими лицами — лицами четырнадцати- или пятнадцатилетних мальчиков, черноволосых греков, которые играют на скрипках. Из чудовищных пространств собственного мозга этот ребенок вышвыривает звезды, которые, взрываясь, расширяют податливый бархат строф и мелодий. Под ногами у него простирается бесконечное творение новой музыки. Музыки его юной плоти и его просторного, как Универсум, сознания. Возрождение всех утерянных музыкальных сочинений… Моцартовский «Реквием» будет завершен, «Страсти» Винсента Любека будут найдены. «Духовные концерты» Шейдта вновь зазвучат, со всеми их отзвучавшими ритурнелями и хорами. Поднимется из могил то, что никогда не должно было сойти в могилу. Даже если сто мастеров ткут музыкальное полотно Млечного Пути, все равно зачинателем всего этого может быть только ребенок, мечтатель, который из своих плотно сжатых, влажных от пота кулачков швыряет в Универсум гармоническую весть. В Универсум и к рядам кресел, занятых благоговейными человеческими слушателями, которые радуются ему, воздают ему почести, распространяют его славу. — Когда Нико ударил его по носовой кости, а падение в погреб привело к оцепенению тяжелых желез у него в паху и когда уже прошел тот год беспамятства, врач задал ему вопрос: «Кем ты хочешь стать?» И он ответил: «Я хочу стать знаменитым». Так ответил ребенок, это «я»… Я в тот день снова прибился к шеренге школьников. Грезы изнуряют. Они — кровоизлияния души{44}. Грезы заканчиваются. Музыка заканчивается. Я в ту ночь спал в одной комнате с тремя товарищами. Учитель «приписал» меня к ним. Ночь была неспокойной, во всех комнатах. Педерсон — о чьих родителях мы, его товарищи, ничего не знали — спал в своей постели голый. Остальные трое слегка удивились; но Педерсон объяснил, что он всегда спит голый: мол, так и здоровее, и приятнее. Он, казалось, совсем не стыдился отсутствия у него ночной рубашки. Он — долговязый и голый, с сумрачными бровями — залез в кровать. (Еще в средневековье каждый человек спал под одеялом голый.) Оба других мальчика, Ройтер и Моор, тоже спали на средневековый манер или как английские студенты — в одной постели. На них были белоснежные ночные рубашки; у Моора — даже с оборкой на воротнике; он в этой рубашке выглядел почти как девочка. Когда они улеглись, старший, Ройтер, громко и отчетливо произнес: «Были бы мы улитками, у нас бы уже давно появились детишки». Я был настолько поражен таким высказыванием, что даже не осмелился спросить, что он имеет в виду. Педерсон, наверное, тоже почувствовал что-то подобное, а может, он понял, в чем дело; во всяком случае, он промолчал, как и я. Не исключено, что он уже спал — здоровый, приятно устроившись в постели, голый. Я не знал тогда, что большинство улиток — гермафродиты, то есть в одинаковой мере мужские и женские существа: только по ходу их длинной любовной игры решается, какая роль достанется каждой из двух особей. Обе пытаются воткнуть в тело партнера маленькое известковое острие — любовную стрелу, умащенную священными силами чудодейственных гормонов{45}. Счастливый стрелок, которому удастся первым поцарапать кожу другого, сможет оплодотворить своего товарища, и тот, зачарованный, раскроется перед ним как женщина. Святой Патрик, знай он и эту хитрость мудрой Природы, благодарил бы Господа не только за лососей в реках, за шелковистых коров на лугах, за леса, за созвездия на небе и за моря, несущие корабли, — он вспомнил бы и об улитках, которые столь чудесным образом оплодотворяют друг друга и размножаются: об этих чудесных, медленно и склизко скользящих животных. О животных, живущих без спешки, пребывающих всецело в руке своего Создателя, потому что они ни от кого и никуда не сумели бы убежать…