— Если она любит, — сказал я, — если именно она любит, тогда должны быть мужские и женские души.

— Ты ошибаешься, — возразил он. — Тело, что очевидно, — двойственный образ; оно призвано к исполнению одной определенной функции. Все ангелы — существа мужского пола, никто в этом не сомневается; и все мы любим гермафродита — если решаемся заглянуть в глубину собственной души. Правда, такое признание нарушает порядок тварного мира и противоречит религиям (хотя я не знаю, почему именно они должны быть столь ханжескими). Когда по весне деревья, кусты и просторные луга начинают цвести и от всего сердца испускать ароматы, а птицы, чувствуя прилив производительной силы, щебечут и свистят, тогда простодушные возвышают голос и хвалят Господа, который всё это сотворил, и говорят, что это прекрасно и возвышает душу. Да, это прекрасно и возвышает душу: что природа не стыдится себя и что яркие краски и вызывающие формы — которые должны соблазнять, свершать великую работу искушения, — что это безудержное исступление, это чудовищное спаривание имеют место на виду у всего мира, ясным солнечным днем. И пчелы переносят оплодотворяющую цветочную пыльцу, ветер чреват мужским началом, воздух наполнен вонью неотвратимого спаривания. Лягушкам в прохладной воде, рыбам все это представляется правильным. Соприкосновения — их счастье: чувство, не отмеченное ни плюсом, ни минусом. А мы, люди, думаем и знаем, что любовь состоит из еще более тонкой материи. Просеянной через сито высшей мудрости. И что она, как и злоба, способна на все.

— Но она слепа, хотя и могла бы смотреть яснейшими глазами тела, — сказал я.

— Не слепа, а ужасно своевольна, — сказал он. — Она ежедневно, с самой ранней юности, купается в телесных соках: в крови, в слюне, в освежающих и гнилостных гормональных жидкостях. Она — настоящая колдунья. Она заколдовывает нас и весь мир. К кому бы или к чему бы она ни прикоснулась волшебной палочкой, это подвергается изменению. Ее власть больше, чем у Цирцеи, когда-то превратившей орду мореплавателей в хрюкающих свиней.

— Разве не красота является приманкой для нашей любви? Я почти уверен, что это так, — сказал я.

— Красота или не красота… — раздумчиво протянул он. — Я не сумел бы определить сущность красоты, но само слово, на мой вкус, излишне торжественно и надменно. Существуют числа и выраженные в них ритмы, гармонические и дисгармонические сочетания. Любовь — это не эстетическая манифестация. Грациозное, приятное, красивое — такое сразу нравится нашему чувственному восприятию; в совокупности всё это меньше, чем великое слово «любовь», но перечисленных понятий достаточно, чтобы объяснить нашу многообразную склонность к другому существу. Люди легко могут договориться между собой, что должно считаться красивым или грациозным. (Впрочем, видя некоторых роскошных животных, мы готовы без всяких оговорок приписать им предикат «красота».) Скульпторы исторических эпох демонстрировали значительное сходство вкусов, когда речь шла об изображении человека. Правда, художники средневековья и Ренессанса очень часто изображали беременных женщин (что сегодняшнему среднестатистическому зрителю не кажется особо привлекательным). Возможно, в то время состояние беременности было чем-то настолько нормальным и почти постоянным, что оно стало неотъемлемой частью образа прекрасного человека женского пола. Ведь и коровы на наших лугах — это, почти без исключения, оплодотворенные, стельные самки. Но раньше, когда человечество, отделенное от большинства своих позднейших изобретений, еще, в связи со сменой времен года, страдало от периодически возвращающегося голода, Природа придумала для людей — по крайней мере, для женщин — возможность отложения жира в ягодицах, подобно тому, как она изобрела горб для верблюдов и дромадеров. Вообще Природа умеет обращаться с жиром. Жир китов и тюленей, жир на ребрах свиней, жир в молоке, костный жир… Даже о Боге говорится: Стези Твои источают тук{52}. Неудивительно, что и любопытствующие глаза человека с удовольствием смотрели на жир. Но для нас это уже времена седой старины. Сегодня жиром смазывают разве что волосы.

— Любовь все-таки заключена где-то в нашем нутре, — сказал я, — она ведь прибывает и убывает в нас.

— Ты совершенно прав, — согласился он. — Любовь — одна из многих функций души, но и тело в этом добросовестно участвует — или vice versa{53}.

Я сказал:

— Глаза в этом тоже соучаствуют, не так ли? А значит, красота не может полностью укрыться от нашего чувственного восприятия и своими магическими силами тоже (наряду с некоторыми другими факторами) воздействует на любовь.

— Это идеалистическое представление об интересующем нас процессе, — возразил он, — и в таком представлении содержится много фальши. Ты не хочешь отказаться от понятия «красота». Ну что ж… Возьмем греческий мрамор. Мы ведь любим не только статуи из греческого мрамора или египетского гранита. Мы бы и не любили их, если бы камень ожил, как это случилось с Пигмалионом. Нам с тобой однажды встретилась такая ходячая статуя. Ты, наверное, забыл. Это было в Халмберге, в парной бане. Туда она, эта статуя, и вошла. Через дверь, из раздевалки, — прекрасная и нагая. Соразмерная. С отчетливо разработанными грудными мускулами; с маленькими темными сосками и ареолами, словно очерченными циркулем; с безупречным животом, полным каких-то излучин; с паховыми складками, будто выполненными одним из лучших мастеров; с бедрами столь совершенной формы, что невозможно ими не восторгаться; с мощно изваянными, красиво закругленными коленями; со стопами, пальцы которых напоминают флейту Пана; голова была изящной, взгляд — меланхоличным и темным; руки отличались должной твердостью и соответствующей толщиной; кисти рук — живые; такие, какими и должны быть мужские руки: со слегка намеченными венами; даже его срамные волосы казались красивым орнаментом, окружающим красивый символ юной мужественности. Ну и что же, мы из-за всего этого тотчас полюбили вошедшего? Конечно, каждый оборачивался, чтобы взглянуть на него. Две дюжины мужчин его рассматривали. Но они его не любили. Они только удивлялись. Он привлек к себе внимание. Необычная красота всегда привлекает внимание. Но когда она начинает двигаться, как двигался этот молодой человек, в нас возникает чувство отчуждения. Красивая статуя заключает в себе дух ее создателя. Красивый человек всегда стоит под сенью собственного духа. Мы любим не только плоть, мы любим и ее обитателя. Ты, Аниас, знаешь это. Я не хочу уменьшить твою радость от созерцания красивых людей; но ты всегда должен помнить, что тело, при всей его хрупкости, есть зеркало. Мальчики и девушки для утех могут нас радовать, если они красиво сложены; но я все же думаю, что сокровеннейшая наша любовь ходит по менее проторенным путям.

* * *

— Да, она ходит по менее проторенным путям, — согласился я.

Моя мама провела в Гастове еще несколько дней, в мечтательном полузабытьи, а потом мы отправились дальше, по направлению к побережью, и приехали в маленький, окруженный озерами городок, расположенный у реки, по которой плавали колесные пароходы, — посреди огромной плоской прибрежной равнины. В нескольких километрах оттуда виднелся холм, а на линии горизонта вырисовывались стены застывших темных лесов. По краям озер рос высокий, постоянно шумящий камыш, а берега реки были окаймлены кувшинками с их большими, восковыми, покачивающимися на плаву листьями. Цветы — ярко-желтые и белые; нежные, словно плоть; выходящие из зеленых почек-лодочек. Таким предстал перед нами город Небель. Шесть тысяч человек проживало в нем. Некоторые относились к широко разветвленному семейству Бонин, давшему это имя — после ее вступления в брак — и сестре моего дедушки. Рихард Бонин, двоюродный брат моей мамы и ее друг детства, имел в этом городе магазин. Был здесь еще и пекарь с такой же фамилией, благословенный множеством детей, которые, в свою очередь, тоже нарожали детей. Вокруг, на плоской равнине, жили и другие дальние родственники. Их всех — или, по крайней мере, некоторых — собиралась навестить моя мама.