И это продолжается дни и ночи напролет, красное вино, книги, фильмы, крики, попытки бегства. Ян, я знала, что вы вернетесь, куда вы пойдете? И вы улыбаетесь, каждый раз обещая: я не буду больше злиться, я клянусь тебе в этом, ты сможешь делать то, что ты хочешь, даже пойти вечером выпить стаканчик, мне наплевать, ты сможешь делать что захочешь.

Это неправда. Вы не лжете, но вы знаете, что это невозможно, что вы так устроены, что вы не сможете измениться, никогда.

Вы говорите: я не злая, я умная. И это правда, вы не злая, но вы причастны к какому-то виду зла. Но вы не злая. Нет.

Вы никогда не делаете зла. Вы пишете. Вы не доходите до того, чтобы совершить настоящее зло. Может быть, иногда. И я спрашиваю: почему вы это делаете со мной, почему? Вы говорите: я прошу у вас прощения, я ничего не могу с этим поделать, мир невыносим, я больше ничего не хочу, даже вас, я хочу разрушить ваше существование, я ничего больше не хочу, я не знаю, как из этого выбраться, я думаю, все пропало, думаю, уже не стоит ничего делать, ничего не существует, ничего нет, все кончено.

Иногда вы уверены в том, что все мы кем-то оставлены. Вы были уверены, что ваша мать не любила вас, что ее единственной любовью был ваш брат, Пьер, вы не можете жить, если не вы самая желанная, вы не выносите этого. Вам надо было быть одной-единственной, чтобы никто, кроме вас, не был нужен этой женщине, которую вы любили больше всего на свете, вашей матери. После «Любовника» вы говорите: я их всех сделала невинными, всю эту семью, даже старшего брата Пьера, все стали хорошими. Но все они были сумасшедшими.

Нет, нас никто не бросал, никто не оставлял нас, говорю я. И я думаю, что вы хотели проверить это вместе со мной, когда я был рядом, вы проверяли это каждую секунду.

Ведь это же невозможно, почему вы остаетесь со мной, не понимаю, если это из-за денег, то вы ведь знаете, что ничего не получите, вы круглый ноль в периоде, чего вы хотите, кто вы, я вас не знаю.

Нет же, это возможно, это правда, я здесь, вместе с вами, я не оставляю вас, и вы не оставляете меня, за исключением лишь того дня 3 марта 1996 года, мы не покидали друг друга, с этим ничего нельзя сделать, почему, почему это так, откуда эта уверенность? Оттого что Бог не оставляет нас. Никогда. Ни в коем случае. Даже когда мы о нем забываем.

Он хранит нас.

Я просто повторяю вам: вы никогда не были никем оставлены, ни вашей матерью, ни мной, ни Богом. Потому что каждый день вашей жизни вы искали нужное слово, вы писали слова, предложения, истории, иногда очень простые с виду, как песня «С Капри покончено» или как сюиты Баха, Шуберта и песни Пиаф. «Можно сойти с ума оттого, что я люблю тебя, как я люблю тебя, любовь моя, любовь моя». Когда я слышу эту песню, я действительно становлюсь сумасшедшим, я плачу, да, все это, вся ваша жизнь до 29 февраля 1996 года, слова, поиск правды, которую можно прочитать теперь на любой написанной вами странице и можно слышать, как ваш голос говорит эту правду, вы ищете нужное слово, и находите его, и произносите это слово. Так вы живете.

Вы часто говорите: я не занимаюсь литературой, я не занимаюсь кино, я занимаюсь совсем другим. И тем не менее вы пишете, пишете истории, простые истории, истории, которые заставляют плакать, смешные истории. Вы обожаете Чаплина, вас зачаровывают фильмы Чарли, заставляют смеяться и плакать, вы говорите, что это гений, это абсолютный гений. И я отвечаю: вы — воплощение сути Расина и Чаплина. Вы живете в немыслимом измерении высокой комичности и несмешной правды, настоящей правды, о которой знают лишь дети, некоторые дети, которые очень серьезно играют в свои игры, эти дети знают, что они играют, и забывают, что это игра.

Вы говорите: Дюрас не существует. И вы говорите: Дюрас значит писать. А я отвечаю: имя Дюрас участвует в божественном действе. Достаточно прочитать то, что вы пишете. Правда. Уметь читать и сами слова, и то, что между словами, то настоящее, перед чем никто не может устоять, устоять перед волнением узнавания, перед истиной. Подлинной. Прекрасной. Простой. Посмотреть, из какой тишины это приходит и какая тишина приходит потом. Увидеть, что слова ничего не значат и нужно пройти через их пустоту, иначе ничего не получится. Может быть, когда-то все началось именно из-за этого — первые люди хотели что-то проверить. Любовь, может быть. Сказать о ней недостаточно, и как это сказать, как сказать: я люблю вас больше всего на свете и еще больше? Нет, это невозможно, это нужно написать, нужно, чтобы это сказал жене французского посла впавший в немилость вице-консул в Калькутте, нужно, чтобы вы, М. Д., написали это.

Я люблю вас больше всего на свете.

Иначе ничто не было бы возможным, невозможно было бы говорить, нечего было бы сказать, никакой любви, ничего.

За несколько дней до смерти вы говорите: я за все прошу у вас прощения. Я говорю вам это еще раз сегодня: мне нечего вам прощать, нечего, я могу простить все что вы захотите, если так будет надо, но это не я должен прощать. Я думаю, что вы сами должны простить себя. Но за что, на самом деле, прощать? За что просить прощения? За то, что мы недостаточно любили друг друга. Никогда не любили достаточно. — Я тоже недостаточно любила вас, я тоже не всегда была права с вами. — Я тоже, как вы, пытался сделать все, что я мог. Не только ради вас, не только, но вместе с вами. Пытался жить в правде, и ради вас, и ради себя самого, и ради книг. Мы связаны с вами всем, начиная с темной комнаты, в которой писали, и заканчивая нашей любовью к миру.

Вот что я отвечаю вам, и вы давно это знаете, знаете, что я не должен был знать, знаете то, от чего меня охраняли, потому что знать это, наверное, было слишком тяжело, так тяжело, что хотелось покончить с жизнью, так тяжело, что невозможно было это принять. Так что нам нужна была эта обыкновенная жизнь, нам нужны были любовь, ревность, злость, неискренность. «Музыка» перечитана и исправлена. В это невозможно поверить после всех наших сцен, выброшенных с балкона чемоданов, постоянных фраз вроде «Все кончено, я больше не люблю вас, вы ничтожество». И я ударял вас, и вы говорили: Ян, умоляю вас, не убивайте меня, у меня уже везде синяки, я вызову полицию, я не хочу умирать. И вино в непонятных бистро за городом, ночные прогулки в Булонском лесу, дверцы, закрытые на два оборота, перстни, спрятанные под сиденьем: Ян, мы никогда не знаем, чего они захотят, они ведь могут и палец отрезать, чтобы украсть перстень. Я спрашиваю себя: как можно быть проституткой? Вы смотрите на мужчин, женщин, трансух, которые тоже смотрят, кто идет мимо и потом может вернуться. И мы смотрим, боясь, думая об этих людях, мы в том же лесу, что и они. Вместе.

Все это и все остальное, о чем невозможно сказать, замыслы книг, фильмов, обещания, постоянные «мы займемся этим, это идея», а потом — нет, мы беремся за что-то другое, нужно опять писать, ездить каждый день в Кильбёф-сюр-Сен, выпивать по стаканчику в отеле «Марин» и смотреть на паром, который идет в Пор-Жером: посмотрите, Ян, какой он изящный, этот корабль, он плывет, пересекает Сену, он делает свою работу и занимается только этим. И мы тоже идем на паром. Выходим из машины, вы стоите у поручня, переправа длится несколько минут, вы смотрите на Сену и говорите: Меконг. И мы сходим на берег и едем вдоль берега на машине, иногда до самого Вилькьера. И возвращаемся на пароме обратно. А позже в книге появится, чтобы исчезнуть, поэма «Эмили», о которой будут читать во всем мире, она и он, Кэптен и его жена, я люблю их до безумия, я никогда не писала еще такой книги, такой правдивой, что хочется даже кричать.