Этот ребенок мне бесконечно нравится. Я люблю его. Я не могу сказать ему об этом. Я напишу ему. Так намного проще. Я напишу ему, как написал бы кому-нибудь другому или самому себе.

Вы любите Балтазара, и я люблю его вместе с вами. Мы смотрим на него вместе. Мы боимся за него, смотрим ему в глаза, смотрим, как прямо он держится, с той же осанкой, что была у того ребенка летом 80-го.

А потом, 16 ноября 1998 года, я уезжаю. Я решаю вернуться в Париж. Я оставляю Ло-э-Гаронн, Ажен, в котором ваш отец, Эмиль, учился в педагогической школе. Я доехал до Дюраса, видел дом Платьера — одни руины, словно картинка из «Ее имени в пустой Калькутте». Там есть дерево, выросшее внутри стен. Остались только развалины и это дерево, заполнившее собой опустошенный дом. Я ходил на кладбище и видел семейный склеп. На нем написано имя вашего отца. Кладбище находится посреди поля. Все спокойно, все в порядке. Вот так, я побывал здесь без вас. Перед смертью вы хотели еще раз увидеть могилу вашего отца, Ян, давайте съездим туда, я прошу вас, я хочу еще раз посмотреть на эти места, на эту деревню, где мой отец умер в одиночестве, далеко от нас, от моей матери, от своих детей, от меня. Но я не хочу туда ехать. И в первый раз я не уступаю вам. Я боюсь, что во время поездки вы можете умереть. Уже несколько месяцев вы очень слабы, каждый день я думаю, что это последний день, это чудо, что каждое утро вы живы. Я не хочу видеть вас на улице, за пределами дома, не хочу, чтобы вы умерли во время этого путешествия на дороге. Я хочу, чтобы вы оставались здесь, в этой квартире, одна вместе со мной, только со мной, я не хочу, чтобы кто-то видел, как вы умираете. Я охраняю вас от всего мира, я знаю, что все это напрасно, что вы уже позабыли об этом мире, что вы уже не принадлежите ему, и все же нет, вы вместе со мной, мы не оставляем друг друга, я жду вместе с вами смерти, мы вдвоем только этим и занимаемся, ничто не может отвлечь нас от этого, мы не знаем, что именно 3 марта будет тем днем, воскресеньем, мы не знаем, что осталось всего несколько недель, мы живем так, словно это может продолжаться вечно, и иногда я верю, что вы бессмертны. Что ни в коем случае вы не можете умереть, что вы не можете так поступить со мной, оставить меня, оставить мир, больше никогда не писать. Больше ни на что не смотреть. Не видеть никогда Балтазара. Никогда не видеть больше меня. И однажды, в самом начале 1996 года, вы говорите: с Дюрас все кончено. Я молчу. Я не пытаюсь утешить вас, придумать какую-нибудь ложь, это уже не сможет помочь, правда до конца должна оставаться правдой. И вы говорите: все кончено, я больше ничего не пишу. Я осмеливаюсь сказать вам: эту книгу нужно закончить, эту Книгу исчезновения, мы должны дописать ее. Вы смотрите на меня, а потом говорите: нет, все кончено, вы это знаете.

Я опускаю глаза.

Мы молчим.

Это путешествие в Дюрас я совершаю в одиночестве, без вас. И я прошу вас простить мне это. Я не хотел брать вас сюда с собой до 3 марта 1996 года. Вы не умерли бы во время поездки, но как можно было знать об этом заранее, как допустить такой скандал: Дюрас умерла на дороге. Не в аварии, нет, просто умерла в машине, как еще можно сказать об этом иначе. Ее взял с собой один сумасшедший, который не видел, что смерть близка.

Я не сумасшедший, вы не умерли на дорогах Франции. Вы умерли в вашей постели, на улице Сен-Бенуа, в доме номер 5, вы держали меня за руку, вы держали мою руку до самого утра, рядом не было никого, кто бы мог это увидеть, только вы и только я, и что мы увидели? Ничего, просто что сердце перестало биться, и все. Здесь нечего было видеть. Никто не знает, что такое смерть. Я знаю, что вы перестали дышать. Что тело стало неподвижно. Это все.

Где вы?

Неизвестно.

Никто. Невозможно думать о каком-то определенном месте, о каком-то определенном времени, отличных от того времени и пространства, в которых мы пребываем. Невозможно представить себе это слово — «бесконечность». Это всего лишь слово. И тем не менее можно представить себе, что оно обозначает, что-то реальное, иногда, на одно кратчайшее мгновение, на несколько секунд, даже нет, на один миг, мы никогда не знаем об этом заранее, об этом невозможно знать заранее, это приходит само собой. Мы верим в это. И все. Все просто.

Вот: за несколько дней до 3 марта вы сидите в большом красном кресле, полусонная, вы не смотрите телевизор, вы больше почти ничего не видите. Я сижу на заваленном подушками диване и смотрю на мелькающие на экране картинки. Внезапно вы поднимаетесь. Я не останавливаю вас. Вы стоите, держась за кресло. Я в нескольких метрах позади вас. Я смотрю на вас. И потом вы хотите подойти к столу, и в этот миг я замечаю, что вы начинаете падать, очень медленно, я подбегаю к вам, когда ваша голова уже почти коснулась пола, я подхватываю вас, вы не ушиблись. В эту секунду, когда я успел остановить вас и держу на руках, я замечаю, что вы смотрите на меня. И ваш взгляд говорит: я люблю вас больше всего на свете. И я знаю, что вы тоже меня любите.

И вот все кончено. Мы никогда не забудем друг друга, мы никогда не оставим друг друга.

Вы ничего не можете сделать, чтобы я не умерла, вы ничего не можете с этим поделать, и я тоже, я знаю, что это невозможно, я не могу избежать этого, я очень хотела бы остаться с вами еще, но это невозможно. Это не грустно, вы знаете. Это ничего не значит.

Ваше тело лежит в могиле на кладбище Монпарнас, и что? Что это значит? Nobody. И что? Я здесь. Я думаю о вас. Этого достаточно. Нет ничего другого, что можно сказать. И тысячи читателей по всему миру. И дети, которые только начинают читать. И очарование. Все как в самом начале.

Я начинаю все заново, еще раз. Чтобы пережить тот момент, когда я смогу понять, что это значит: думать о ком-то, думать о вас. Что значит думать? Может быть, это значит думать с такой силой, что больше ничего другого не существует, никаких воспоминаний, ни следа чего-то другого, никакого времени, только одна любовь, как будто это слово было еще до того, как кто-то его придумал. И потом еще другие слова, которые предстоит придумать.

Нет, это невозможно, это невозможно написать. Я умоляю вас, оставьте меня в покое, это слишком утомительно, слушать все это. Давайте пойдемте гулять, в Гавр, поедем посмотрим на море, на корабли, на чаек, вам станет лучше и мне тоже, идите за машиной, я вас жду.

Да, мы едем и поем «Blue Moon», песню, которую играют на фортепиано, которую поют во всех машинах на всех дорогах Нормандии, вы и я, мы сидим в тачке и поем во все горло «Blue Moon», да, мы поем, я фальшивлю, тем хуже. А потом нужно возвращаться. Нужно работать. Нужно писать книгу. Последнюю книгу.

Иногда, довольно часто, вы говорите, что у вас нет никакой необходимости писать, вам это больше не нужно, какое счастье.

Я ни к чему не привязана. У меня есть прекрасная возможность ничего не делать, абсолютно ничего. Ничего этого уже не нужно. Все и так хорошо. Не нужно менять мир, не нужно менять людей, все и без того красиво, замечательно, в некотором роде мир прекрасен. Достаточно только посмотреть на него, посмотреть на людей, которые в нем живут, посмотреть по-настоящему и быть вместе с ними, быть вместе в том мире, где каждый на своем месте, на своем настоящем месте. Иногда мне кажется, что зла вообще не существует. Что за неимением всего остального нам не хватает этого зла, ведь никто не умеет любить, всего-навсего быть с кем-то, с вами например. И это вас раздражает, вы приходите в ярость: ведь тогда невозможно жить, ничего не делая. Все это очень сложно. Сложно до такой степени, что хочется покончить с собой. Я пробовала, но не смогла. Я пишу, снимаю фильмы, ставлю пьесы. Я не могу оставаться здесь под этим кошмарным вентилятором, в Калькутте, я не Анна-Мария Гуарди, ни в коем случае, я придумала эту женщину, которая принадлежит тем, кто захочет ее, которая отдает себя, лишенная всего, запертая в резиденции посла Франции в Калькутте, это я пишу про нее, я придумываю ее полностью, я хотела бы быть на ее месте, но это невозможно. Я — та, кто об этом пишет. И только. Это я заперла Анн-Мари Штреттер, надежду всей европейской музыки, это я придумываю вас, вы — ничто без меня, вы ребенок с глазами серого цвета, вы брат Агаты, вы человек с Атлантики, вы Ян Андреа Штайнер, человек с голубыми глазами, черными волосами, больной смертью, вы любовник, уже не знаю, кто еще, я создаю все это, а вы — никто, я — единственная, кто что-то знает о вас, я сижу во всех этих комнатах, в которых мы живем в Трувиле, Париже, в Нофль-лё-Шато, и везде вы — вместе со мной. Я не могу ничего с этим поделать. Я пишу. Я занимаюсь только этим, я обречена на это чудесное несчастье — писать, пытаться быть вами, человеком, который все время лежит ничего не делая, обречена все время пытаться увидеть правду. Мне необходимо каждую минуту придумывать вас.