Мариус поморщился, под совершенно ледяным взглядом Марго пошевелил простертое тело носком сапога. Девка по-прежнему была без чувств. Подумал еще несколько минут. Можно было ее тут и оставить, как-нибудь придет в себя, доползет до дома. А у него дела, местное отделение Надзора, оболтусы, которые возомнили себя стражами. Но Тиберик уж совсем жалко захлюпал носом, а Марго кидала такие взгляды, от которых кто-нибудь другой уже бы провалился со стыда сквозь землю. Поэтому Мариус, скрипнув зубами, подхватил под мышки двуликую, перебросил через плечо и понес в дом. Она оказалась совсем легкой, почти невесомой, а вот запашок от нее шел… ну, какой запашок от нищенствующей особы. Ему не хотелось ее касаться, казалось, что проклятье Двуликости липнет к пальцам, растекается вязкой жижей по венам. Хотя знал ведь, что проклятье не передается вот так. Просто… не объяснить словами, что вообще можно чувствовать, неся на плече одну из тех, кого убивал всю жизнь.

Потом, когда девку уложили на кровать, и Марго осталась кудахтать над ней, Мариус пошел и долго мыл руки с мылом, а на пальцах все равно осталось неприятное, липкое и какое-то стыдное ощущение от прикосновения к легкому птичьему телу чудовища.

— Помой ее, что ли, — сказал он потом Марго, — чтоб в моем доме не воняло. Что-нибудь из белья ей дай, потом еще купим.

Старушка окинула его взглядом, в котором плескалось непонятное вопрошающее выражение. Но вопрос так и не прозвучал, и Мариус так и не понял, что ж хотела спросить старая нянька.

А потом началось. Вернее, у девки началась нервная горячка. Она металась в бреду и жару, вопила во всю силу легких, умоляла вернуть ей руки и звала мать. Мариус был готов бежать из дома куда угодно, лишь бы все это не слушать. И он бежал — то в роутонское отделение Надзора, пропесочивать подчиненных, то вечером — в сад, собирать упавшие яблоки в большие корзины, что были так похожи на растрепанные вороньи гнезда. Потом ему стал помогать Тиберик, при этом заглядывая в глаза и спрашивая — ведь Алечку не заберет Пастырь, нет?

Мариус уже не знал, что и ответить. Иногда ему казалось, что если тот самый Пастырь ее все же приберет, то так оно и будет лучше. Для всех лучше.

Всего один раз он заглянул в комнату, где лежала двуликая. Как выяснилось, Марго ее остригла под мальчика, умудрилась переодеть в старую сорочку и, наверное, даже помыла. По крайней мере, в комнате не воняло старым тряпьем, а пахло уксусом, шалфеем и ромашкой. Мариус посмотрел на печать Надзора на щеке двуликой, побагровевшую, как будто набрякшую кровью. Вторая суть, суть крагха, рвалась наружу, и это было видно — под бледной кожей что-то плескалось синими волнами, как будто ряды блестящих ультрамариновых перышек. А он снова вспомнил, как сидел, маленький, под столом, а совсем близко, где-то над головой, что-то хрустело и страшно чавкало, и крупные бордовые капли плюхались на пол… Вспомнил — и неосознанно вытер руки о штаны, потому что память о прикосновениях все еще жила в пальцах.

Наконец все опротивело настолько, что Мариус, раздав указания подчиненным, провернул рычажок портального артефакта — и через несколько мгновений вывалился на центральной площади Эрифреи, благословенной Пастырем и надзором столицы земель Порядка.

Вздохнул с облегчением. Наконец-то никто не орал, не требовал обратно отрубленные руки. И никаких осуждающих взглядов старой няньки. Свобода, побери ее крагх.

* * *

Вечерняя Эрифрея была прекрасна и маняща, как первая ночь с желанной женщиной. В нежных сиреневых сумерках белизной сверкали пики храмов, золотилась в свете фонарей Королевская Опера, сновали деловито роскошные экипажи, и оттуда на парадный подъезд сходили шикарные женщины в светлых платьях, похожие на воздушные пирожные, и строгие мужчины в дорогих костюмах. За высокой ажурной оградой зеленели малахитовой отделкой стены королевского дворца. А по бульвару, уходящему от главной площади Эрифреи, влажно шелестела опадающая с платанов листва, прогуливались горожане, и вдоль мостовой выстроились богатые каменные дома, в роскошной лепнине, в окружении тщательно возделанных клумб.

Эрифрея — отличное место, чтобы забыться.

Пелена — далеко, на периферии. Здесь Око Порядка сильнее всего, а, значит, вероятность появления роя — почти нулевая. Прекрасные выдержанные вина, хорошенькие, еще не утратившие свежести, доступные женщины. Именно за этим приехал сюда страж Мариус Эльдор. Забыться и забыть Ровену.

— Забвение — не лучший выход, — сказал тогда Магистр, — но если хочешь, можешь несколько лет пожить в столице. Хотя пользы от тебя на границах куда больше. Редко когда удается получить настолько одаренного стража.

Мариус тогда промолчал. Да и ни за что не признался бы магистру в том, что именно измены Ровены так его подломили. Пока он разъезжал в дозоре — как и полагалось стражу Святого Надзора — его жена предавалась прекрасной страсти с сыном роутонского мануфактурщика. А когда Мариус, вернувшись пораньше, застукал парочку, выкрикнула в лицо — мол, этот мужчина хотя бы смог меня обеспечить. А ты — нет. Да и вообще, надоело жить в этом сарае.

…А еще Мариус не сказал магистру о том, что никогда не просил делать его стражем, не просил уродовать саму его сущность ради того, чтобы влить в кровь магию. Поскольку магические войны унесли то, что порождает энергетические потоки, оставался только один способ сделать из человека мага: накачать его вытяжкой из Пелены. Так себе удовольствие.

Неторопливо шагая по бульвару и отдаваясь приятной горечи воспоминаний, Мариус добрался до угла, образованного улицами Святого Петерсона и Первого Пояса. Кивнул хорошо знакомой старой липе, что печально роняла крупные, с ладонь, листья, и также неторопливо двинулся дальше. До столь же хорошо знакомого дома оставалось совсем недолго, взгляд уже выхватывал их густых сумерек облицованную красным гранитом колонну, влажный блик на ней от лайтеров в ажурной корзинке.

Потом Мариус поднялся по ступеням и решительно подергал шнур звонка. Несколько минут ничего не происходило, затем высокие, украшенные деревянными завитками двери распахнулись.

— Ниат Эльдор, — дворецкий здесь был отлично вышколен, а потому ничем не выдал удивления, — ниат Фредерик у себя. Сейчас доложу. Проходите.

Мариус шагнул через порог, и оказался в привычной и приятной обстановке. Коричневый паркет под ногами, стены в шелковых обоях с золотым тиснением, портреты многочисленной родни Фредерика. Он прошелся туда-сюда, с удовольствием вслушиваясь в легкий скрип дерева под ногами. В этом доме всегда было чисто, уютно и приятно. Сюда вообще приятно было заходить в гости.

— А. Мариус. Дружище, — со стороны лестницы раздался вопль хозяина дома, — крагхи тебя дери, а я-то думал, что ты уже и не появишься в Эрифрее. Засел в роутонском болоте — и все, с концами.

Фредерик Артемис Лайр спускался, скользя пальцами по полированному перилу, а долгополый халат, небрежно наброшенный, волочился по ступеням, словно королевский шлейф. Светлые волосы рассыпались по плечам, глаза блестят, на тонких губах искренняя улыбка. И тут Мариус поймал себя на том, что не знает, что сказать другу. Мол, пусти меня пожить к себе? Не могу у себя, потому что там двуликая, которую я купил? Глупо как-то звучит, несолидно.