— Почему же ты терпела?

— Да потому что безумно любила… И еще одно — при всем этом конвейере я всегда знала, что если мне будет плохо, он все бросит и примчится спасать меня… Несмотря на все свои выверты, он очень семейный человек, и именно поэтому я прощала его. Семья для него — вечное, святое, а все, что за ее пределами, — временное и личное… Вот такая вывернутая философия… Конечно, я не вправе советовать тебе, ссылаясь на свой, увы, совсем не образцовый опыт, я лишь хочу попросить тебя об одном — не торопись, может, он сам что-нибудь прояснит…

— У меня нет ни твоей особой философии, ни твоей мудрости, Клер… и, наверное, никогда не будет. О таких завихрениях довольно занятно читать, но испытывать их на своей шкуре я бы не хотела, да и не смогла бы… В чувствах я — максималистка, и для меня все, о чем ты говорила, не подлежит никакой классификации и называется просто — предательство. Вот, прочти, по-моему, он все вполне достаточно прояснил.

Клер читает долго, будто пытается что-то найти между строк, а потом растерянно говорит:

— Ну и головоломка — впервые в жизни не понимаю мотивов своего сына, хотя казалось, что уж его-то знаю прекрасно… вообще отказываюсь понимать, почему надо было писать письмо, когда можно посидеть за бутылочкой хорошего вина и поговорить, в чем-то вместе разобраться, тем более, что он и сам не уверен, что все кончено…

— Я ведь тебе говорила то же самое.

— Что-то здесь не так. Не хочу каркать до времени, но у меня нехорошее предчувствие…

— Не пугай, что еще за предчувствие?

— Так, сразу — в никуда? Для чего? Не знаю, не знаю… Единственное, что я знаю наверняка, это то, что в его возрасте просто так не уходят, если, конечно, с головой все в порядке. В возрасте Льва Толстого причины могут быть разные, но в возрасте моего сына, боюсь, только одна…

* * *

Белла никогда раньше не заговаривала с Клер о своем разладе с Виктором по одной простой причине — не хотелось огорчать ее… Они сблизились с самой первой встречи вовсе не из-за родственных отношений, но, скорее, вопреки им — ведь обычно происходит наоборот — родственные отношения мешают возникновению дружеских. Участие и присутствие Клер в их жизни было постоянным, но не только никогда не напрягало, а, напротив, располагало к доверию и открытости — ее искренность, деятельный характер и готовность помочь бывали неподдельны, ненавязчивы и не угнетали… Но, тем не менее, ей казалось дурным тоном жаловаться матери на сына, покуда сама не разобралась до конца в причинах зародившейся отчужденности…

Глупо было все скрывать — вот и нашелся конец у веревочки… Пожалуй, это и к лучшему — наконец, можно выговориться, вылить накопившуюся обиду и боль, позволить себе роскошь быть слабой, поплакать, даже напиться…

Клер выдворяет Юзефа из гостиной — имеют же они с Беллой право на девичник. Она не просто расстроена, а находится в полном шоке от услышанного, в особенности от одной детали — полгода без секса, в его-то возрасте!

Здесь же, в гостиной, почувствовав некоторое облегчение после неожиданно бурной исповеди, Белла и засыпает на диване, а утром, после чашки крепкого кофе, помогает по дому, кормит Мари завтраком и старается отогнать от себя тревогу…

Клер пытается поддержать, чем может, — ссылается на многочисленные сложности в браках знакомых и родственников, дарит старинный медальон, доставшийся ей от бабушки, потом, отвлекая Беллу от погружения в себя, начинает комментировать каждый этап приготовления своего коронного блюда — роскошной лазаньи… Кроме нее, к обеду поспеет и несравненное слоеное тесто для всеми любимого яблочного пирога, начинка для которого является ее особой гордостью и секретом… Видя, что состояние невестки не улучшается, советует ей сказаться больной, несколько дней не ходить на работу и побыть вместе с Мари у них — она считает, что так ей будет легче прийти в себя…

Белла и сама понимает, что с таким лицом и состоянием души лучше не появляться на людях. Подумав, она звонит Галине и говорит, что, видимо, простудилась… Та сама предлагает ей отлежаться — было бы странно выйти сухой из воды, шутит она и желает ей поскорее восстановить форму. Пожелание прекрасное, но скоро, наверное, не получится…

«Нет уж, дорогая Клер, хоть ты и прекрасный друг и замечательный человек, позволь здесь с тобой не согласиться, — мысленно возражает она своей старшей подруге, — слабости и недостатки — это одно, а измена и предательство — совсем другое… Это — две большие разницы, и любить и прощать предательство — такого личного опыта нам не надо…»

Мобильник Виктора не отвечает. Белла останавливает себя от очередного желания набрать его номер — глупо названивать, ведь если бы он захотел связаться, то нашел бы способ позвонить хотя бы по автомату.

После вчерашнего перебора с выпивкой и сигаретами трещит голова и подташнивает. Клер замечает ее бледность и предлагает ей поработать в саду. Надев резиновые сапоги, куртку и рукавицы, она послушно идет в сад позади дома и, взяв грабли, начинает с ожесточением сгребать мокрые от вчерашнего дождя листья, нагружая их в тележку. Свежий воздух и физический труд, как всегда, немного успокаивают.

Клер права — лучше провести субботу здесь, тем более что у нее самой нет никаких идей, чем можно было бы сейчас заняться, и это — единственный способ хоть как-то отвлечься и сменить обстановку…

Виктор звонит вечером и просит меня к телефону. Я уже вышла из ступора и могу с ним говорить. Он объясняет, что ночевал у Шарля, потому что очень устал и хотел собраться с силами перед решающим разговором…

Что-то новенькое — собственный муж просит меня о свидании. Мы договариваемся встретиться в двенадцать часов у нас в квартире.

Встаю раньше обычного и, чтобы никого не будить, завожу машину и без завтрака уезжаю в Париж. Решаю, что позавтракаю дома. Погода под стать настроению — низкое серое небо обложено свинцовыми тучами, готовыми вот-вот прорваться дождем. После ночи все слегка подстыло. Иду к гаражу и с первых шагов по мощеному дворику чувствую, как начинает пробирать озноб. В машине также неуютно и зябко — сразу включаю отопление и радио. Слушаю новости, которые еще больше усиливают состояние пустоты и тревоги — везде все рушится, затопляется, взрывается, не примиряется… И это не что-то экстраординарное, а обыкновенная рутина наших дней… С облегчением вздыхаю, когда новости заканчиваются и с нетерпением жду следующей программы. Слава Богу, повезло — с удовольствием вслушиваюсь в интервью с умницей Радзинским… может, не все в его ответах — строгая историческая правда, но очаровательностью аргументации и собственной убежденностью он в очередной раз без труда покоряет.

Дверь гаража поднята — оказывается, все тот же сосед напротив въехал за минуту до меня и, увидев фарный свет, любезно оставил дверь открытой. Здороваемся и обмениваемся привычными безликими фразами. Ставлю машину в бокс и замечаю, что место Виктора на парковке снова пустует — интересно, надолго ли?