– Ну скажи… Фантастика, наверное?

– Нет, мне по работе хватает этого добра.

– Значит, про девушек, – уверенно заключает Женя. – Угадала?

– Почему так решила?

– А что же ещё? Мы ведь, когда пишем, выражаем свою тайную мечту, правда? А какая у тебя мечта? Сидеть на берегу моря, и чтоб вокруг были девушки, да побольше всяких. Чтобы они, значит, тебя развлекали, готовили обед, приносили коктейли, купали в ванночке… – тут Женя икает, стукается головой мне в грудь, и мы вновь едва не падаем со скалы.

– Ну что такое! – произносит она, утирая слёзы. – Даже на работе так не угорала с коллегами!.. года два уже.

– А я гораздо дольше.

– Но знаешь, – продолжает Женя, – нет ощущения, что это не к добру.

– У меня тоже нет.

– Я тебя больше не буду мучить расспросами, подожду. Ладно? Хотя бы до весны. Если не забудешь.

– Не забуду, – говорю, обнимая её за плечи, – как можно забыть?

А Ладога шумит всё сильнее, мне на голову падает, отскакивает и катится вниз сосновая шишка, и солнце то прячется, то выглядывает из-за облаков, летящих нам навстречу.

Сербскую фамилию Огненов без оборванного хвостика «ич», тёмный цвет волос, непоседливый характер – всё это я получил в наследство от деда Георгия, никогда мною не виденного. Я и слышал о нём немного, и это легко объяснить: он умер в 1958 году, когда мой отец только пошёл в школу. Бабушка Нина прожила намного дольше, я хорошо её помню, но она была неразговорчивой, а я слишком мелким, чтобы расспрашивать. А потом мы вдруг оказались в разных государствах. Знаю, что в годы Великой Отечественной дед Георгий участвовал в Сопротивлении, весной сорок пятого, тяжело раненный, попал в советский госпиталь, затем – в санитарный эшелон, идущий на восток. Чудом выздоровел и остался в Союзе, работал каменщиком в старинном прибалтийском городе. Многие дома в нём помнят крепкие мозолистые руки Георгия Воиславовича. Я, разумеется, их не видел, но, когда гляжу на свои квадратные, жилистые, поросшие густым чёрным волосом лапы, чувствую, что они тоже достались мне в наследство.

Сыновья деда Георгия поступили в военные училища: один, мой отец, стал морским связистом, другой – ракетчиком. Они прослужили на двоих почти шестьдесят лет и за это время вычерпали весь армейский колодец в нашем дворе. По их дороге шагнул мой двоюродный брат, но вскоре уволился. Двоюродная сестра вышла замуж за лейтенанта, но и он, немного посидев на уснувшей у пирса подводной лодке, ушёл в деятельную гражданскую жизнь. Что до меня, то я сразу выбрал другой путь, ограничившись полутора годами срочной. Кстати, до сих пор горжусь, что не бегал и не косил, хотя это занятие в первой половине девяностых уже расцвело буйно и безнаказанно.

Моя жизнь делится на две половины, сегодня они примерно равны. Первая, от рождения до школьного выпускного вечера, прошла в странствиях по военным городкам. Большая часть этих путей пролегала в границах Крымского полуострова: от берега к берегу, от бухты к бухте. Окончив школу, я уехал в Ленинград, где живут другие мои бабушка с дедушкой, родители мамы. Вскоре сюда, уже в Санкт-Петербург, переселились и мои родители.

Но и путешествия мои неоднородны, в раннем детстве их было куда больше. Отца переводили служить из гарнизона в гарнизон, мы с мамой ехали вместе с ним. Это происходило так часто, что лет до одиннадцати у меня не было друзей: просто нигде не задерживался настолько, чтобы о ком-то потом вспоминать, кому-то писать письма. Но я не страдал от этого, ведь друзей можно придумать. Я рано научился читать и сам по названиям выбирал в магазине книги, просил купить. Некоторые из них и сейчас стоят у меня на полке – вот, например, «Дети подземелья»: обложку с двумя нарисованными мальчиками, моими ровесниками, и совсем маленькой девочкой когда-то заметил с улицы сквозь витрину. А уж с моим воображением… Это меня держал за ногу над каменным полом не такой страшный, как потом оказалось, Тыбурций Драб, и я пытался хоть немного развеселить несчастную Марусю. А потом освобождал итальянские города с матросами адмирала Ушакова, плыл по Миссисипи с Геком и Джимом и, недовольный открытым концом «Золотого телёнка», выдумывал героям новые приключения, не отнимающие богатство.

Мне вскоре надоело бездеятельно следовать за героями, примеряя на себя их настроения и поступки, захотелось проникнуть глубже и, подняв крышку авторского замысла, перебрать его тайные узлы. В сущности – обычное детское желание сломать игрушку, чтобы разобраться, как она устроена. Но книга лучше игрушки тем, что не ломается. Одно открытие, сделанное в те годы, неожиданно меня потрясло. Все помнят ужасную в своей нелепости сцену, когда разбогатевший на пятьдесят тысяч Шура Балаганов украл у гражданки кошелёк с одним рублём и, будучи пойманным, говорил в оправдание только: «Я же машинально». Но ни один, абсолютно ни один читатель не обращает внимания на то, что произошло чуть позже – когда Остап вернулся в Черноморск и встретил там Адама Козлевича, собравшего из обломков «Антилопу». Она имела жалкий вид, Адам, стоя рядом, деланно бодрился, и вот Остап, красиво облокотясь о борт, преподнёс товарищу… нет, не пятьдесят тысяч. А подержанный маслопроводный шланг. Сказав при этом, что ничем больше помочь не в состоянии, государство не считает его покупателем. Как же так? – недоумевал я. – Почему не деньги? Не можешь купить машину, так и не надо. Адам не Шура, он найдёт, как с толком употребить пятьдесят тысяч. Нет же, вот тебе в зубы дурацкий шланг – и до свидания! Тогда я, вероятно, и понял, что бессмысленно злиться на книжных героев как на живых людей, равно как и восхищаться ими. Они придуманы, все вопросы к творцу. Я чувствовал, что авторы заставили героя совершить поступок, абсолютно ему не свойственный. Ведь не жмот же Остап! И ничего такого с ним не произошло, отчего он стал бы жадным. Нет, он так и остался авантюристом, широкой душой, и, конечно, должен был щедро наградить Адама. А наградил – подержанным шлангом, встав при этом в драматическую позу и кося испытующим глазом на публику. Взрослые не обращали на это внимания. Я спрашивал, в чём дело, – никто не мог объяснить. Я на время бросил поиски ответа и вернулся к ним уже в старших классах. Тогда, кажется, и понял. Что именно понял?.. Придёт время – расскажу.

Чувствую, что увлёкся жизнеописанием и анализом выдуманных приятелей. Были у меня и настоящие: к примеру, два больших кожаных чемодана. Рыжий, конечно, звался Шурой, тёмно-коричневый Остапом. Они стояли на шкафу, в любой день готовые спрыгнуть на пол и, щёлкнув замками, раскрыть голодные животы. Я укладывал в чемодан свои вещи, и, кроме того, был у меня рюкзачок для самых личных предметов: белья, зубной щётки. Собрал – и в дорогу, а сожаление от того, что вряд ли когда-нибудь вернёшься на это место, пройдёт за пару недель.

Дороги я помню мало, они если не одинаковы, то очень похожи одна на другую. Зато помню и до сих пор часто вижу во сне самолёты, поезда, вокзалы, автобусные станции. Сколько интересного я там встречал! Вот под белым, пересохшим, как будто пыльным солнцем иду по раскалённому тротуару, чувствую жар сквозь подошвы сандалий. Дохожу до поребрика из бетонных камней, дальше нельзя. Но можно, балансируя руками, пройтись по нему, пока никто не одёрнул. Камни выкрашены через один в чёрный и белый цвета, к чёрным липнут подошвы. Справа, в тени густых акаций, – деревянные скамейки, на которых читают газеты, разговаривают или дремлют, дожидаясь своих рейсов, пассажиры. Слева – круглая площадь, на другом её берегу продаётся мороженое и газированная вода. А передо мной тесными рядами выстроились автобусы – древние, загадочные существа. Округлые, белые с синими полосами – ЛАЗы; красные, прямоугольных очертаний – Икарусы. Упоительный бензиновый запах – запах дальнего пути, свободы, неизвестности. То один, то другой великан просыпается, заводит мотор, дрожит, издаёт приглушённое рычание. Голоса тоже разные: этот напоминает Льва Лещенко, тот – Высоцкого, пирата с пластинки «Алиса в стране чудес»: