– Нет, Вер! А чего он: «мразь»! Чем это я мразь-то? Я его что, оскорбила? Чего он моё достоинство задевает?

– Нечего разговаривать тут, пошла отсюда. Дос-инст-во!

– А вот и не уйду! – на удивление спокойно ответила Света, – извините, это ваше? – она взяла в руки оставленный кем-то на лавке полупустой пакет с чипсами. Мужчина брезгливо отодвинулся от него.

– Понятно! Не ваш! Вер, это не твой? Можно взять? У нас демократия. Где хочу там и сижу. Ля-ля, – стала напевать Светлана в то же время нарочито громко хрустя чипсами.

– И чего это я мразь? Я такой же человек. Да, не повезло в жизни. Не ваше дело! Хочу – сижу, хочу – пою, хочу вот – чипсы ем!

Встать и уйти было неловко. Но слышать этот треск чипсов! Мне, с детства не переносящей ни малейшего звука за столом, было невыносимо.

– Света, зачем ты с ним споришь, не раздражай мужчину, не надо!

– Ладно, ладно, я пойду! – она положила, наконец, ненавистный мне пакет с хрустящими кусочками прессованного картофельного крахмала на скамейку.

– А вы, дядечка, не правы! Нельзя так с людьми! Не принимаете – и не надо, но не унижайте. Мы и «сами с усами».

Мужчина повернулся в сторону уходящей Светы и, обращаясь ко мне, с вызовом произнес с явным кавказским акцентом.

– Это вы во всём виноваты! Добренькие! Зачем вы им подаёте? Бездомную собаку если кормить, она и то обнаглеет. Такие сами себе должны пропитание искать! Они хуже собак! А вы, сердобольные, балуете!

Его грозная тирада, наверное, не прекратилась бы, если бы я ему тихо не возразила.

– Вероятно, вы правы. Но, возможно и нет.

Он зло посмотрел на меня и махнул рукой, что-то пробормотав на своём языке. Я медленно пошла к метро, а за спиной остался мой любимый Чистопрудный бульвар со своей бурной жизнью. С внушительным своей мраморной статью Грибоедовым, которого я уважаю за его романтическую любовь к своей Нине. С каменными скамейками. С грохочущим по рельсам трамваем «Аннушкой» и людьми здесь обитающими. Разными людьми.

С ужасом и страхом я каждый раз вхожу в метро. В вестибюле сразу в глаза бросилась картина. Два милиционера, ни на кого не обращая внимания, избивают резиновыми палками какого-то немыслимо грязного старого с непонятной бородой человека. Он, сидя на мокром полу, защищал от ударов голову руками со страшно длинными скрюченными ногтями на пальцах.

– Что вы делаете? – крикнула я им.

– Правильно, гнать их всех надо! Не метро стало, а общественный туалет. Метро в ночлежку превратили. В вагон нельзя войти! Разлягутся и спят на сидениях, как дома. Гоните их отсюда! – напротив меня остановилась пожилая женщина с полной сумкой на колёсиках.

– Так, что бить надо? Что с вами со всеми стало? – моё горло сдавили спазмы.

– Что, умная слишком? Иди куда шла! – зло, сверкая глазами, ответил мне молодой милиционер.

– Жаловаться на вас надо! Он же старый человек, какой пример вы детям показываете? У меня ребёнок аж затрясся весь! С ума уже совсем сошли! – к нам подошла молодая женщина, держащая за руку мальчика лет шести.

Милиционеры подняли старика и потащили его к выходу из метро.

– Сталина на вас на всех нет! Сразу бы порядок навёл! – пробурчала пожилая женщина с сумкой на колёсиках и влилась в поток всё куда-то спешащих людей.

Я не могу смотреть в глаза, полные беспомощности и непонимания. Затравленный взгляд у многих таких же, скорее всего по своей воле и прихоти, упавших в страшную жизненную пропасть людей, заполонивших улицы и вокзалы Москвы, вызывает у меня боль, страх и жалость одновременно. А жестокость, непонимание и безразличие вокруг – недоумение. Что с нами со всеми стало?

– И я такая же! Я как многие из этих пробегающих мимо людей, прячу глаза, отвожу взор, прохожу, пробегаю мимо этих уродов в милицейской форме, мимо беспомощных стариков, мимо одиноких малышей с протянутой рукой. Я одна из них, потому, что ничего не могу, не знаю как, а может, подсознательно не желаю что-то сделать для этих потерянных людей, – размышляла я, стоя в вагоне метро.

Час пик. Толчея страшная. Люди спешат, торопятся, бегут, влезают в вагон, раздвигая руками закрывающиеся двери. Им бы быстрее попасть домой в свой пусть маленький, но закрытый от всех мирок. Где чисто, тихо и спокойно. Где всё принадлежит тебе. Пусть не острова в океане, не вилла в Монако, а старенькое, но удобное кресло. На него почти никогда не садятся дети – это папино кресло. Где жена, услужливо кладёт газету рядом с тарелкой вкусного борща, где можно полулёжа на своём любимом диване, и накрыв лицо всё той же своей газетой, в полудрёме слушать последние и такие криминальные новости, происходящие в разрушающейся и вечно кем-то обворованной, но своей стране.

– Подайте тётенька на пропитание! Мамка спилась, папка умер, кушать хочется! Мы с братом не ели три дня. Подайте тётенька денежку. – из тяжёлых раздумий меня вывел тоненький голосок белобрысого мальчугана.

Он стоял с протянутой грязной рукой и жалобно моргал своими длиннющими ресницами. К нему пробирался такой же мальчик с кепкой для подаяний в руках. Казалось, что они братья. Я почувствовала, что мои нервы на пределе. Сдерживая слёзы, глотая ком, который подкатил к горлу не давая вздохнуть, я положила в грязную кепку деньги. Двери открылись. Толпа вынесла меня вместе с мальчиками на платформу. Ребята, прошмыгнув между топящимися людьми, заскочили в следующий вагон состава. Глаза белобрысого славного мальчугана так и остались в моей памяти.

Поднявшись по лестнице для перехода с кольцевой линии на радиальную и уже еле передвигаясь по длинному переходу, соединяющему две станции я услышала звуки скрипки. Музыкант выводил берущие за душу звуки знаменитой мелодии «Колыбельной» из «Порги и Бесс» Гершвина. Несмотря на толчею и беготню вокруг, парень моих лет, стоял и выводил эту сладостную мелодию. Люди подходили и кто с удивлением, кто с восхищением, а кто с усталым взглядом останавливался и слушал. Видно было – грустно всем, сейчас каждый думает о своём. Что-то вспоминает. Вокруг музыканта образовалось кольцо слушающих его людей. Я невольно остановилась поодаль, достала носовой платок, так как из глаз произвольно полились потоки слёз, потому что музыка навеяла давние воспоминания.

Мы с Лёлькой сидим, обнявшись на диване, а Алька рассказывает нам о Гершвине, о его опере «Порге и Бесс».

– Девочки, мои дорогие, Бэсс, это имя девушки, – и он, аккомпанируя себе, напевает на английском языке «Колыбельную» из этого мюзикла.

– А сейчас я сыграю вам замечательную вещь! – и он опять напевает, – «От Стамбула до Константинополя».

– Кстати, девчонки, Эта песня конечно, к Стамбулу не имеет никакого отношения. Потому что в ней поётся о переименовании Нью – Амстердама на Нью-Йорк, так, впрочем, и Константинополь стал Стамбулом. Но я, просто балдею от этой музыки!

А мы, с Лёлькой весело смеясь, отстукиваем в такт мотиву по крышке читального столика ритм знаменитой американской песни.