***

Суждение героя о поэзии. Не очень это по-печорински – говорить на такие темы. Похоже, тут не обошлось без суфлера – самого Лермонтова. Каковой, в свою очередь, воспользовался (правда, очень по-своему) подсказкой Пушкина.

Печорин: «С тех пор, как поэты пишут, а женщины их читают (за что им глубокая благодарность) [от поэтов, видимо. Я.Н.], их столько раз называли ангелами, что они в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги называли Нерона полубогом».

Пушкин:

Дознался я, что дамы сами,

Душевной тайне изменяя,

Не могут надивиться нами,

Себя по совести ценя.

Восторги наши своенравны

Им очень кажутся забавны.

И, право, с нашей стороны

Мы непростительно смешны.

Закабалясь неосторожно,

Мы их любви в награду ждем.

Любовь в смятении зовем,

Как будто требовать возможно

От мотыльков иль от лилей

И чувств глубоких и страстей!

Да… Видно, Лермонтову куда меньше везло на умных дам, чем Пушкину. Или дело в том, насколько разные у них были магические кристаллы?..

«…и ногу ножкой называть».

***

Как ни старался Лермонтов сделать своего героя подобным себе по масштабу личности, вместить всю мощь своего создателя Печорин в одиночку не сумел. Пришлось Лермонтову в очередной раз воспользоваться пушкинским финтом: часть своей энергетики поместить еще в одного «циника с поэтической подкладкой» – доктора Вернера. Каковой циник и добавляет свежую аллегорию в тему любовной игры. Доктор уподобляет женщину заколдованному лесу из поэмы Торквато Тассо. «Только приступи – на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси… не смотреть, а идти прямо, мало-помалу чудовища исчезнут… Зато беда, если на первых порах сердце дрогнет и обернешься назад!»

Печорин, однако, делает именно это: смотрит. И на каждом шагу оглядывается. Какие уж тут эвридики – сплошное царство Аида вокруг.

Не так? Извольте. Княжна Мери будет ночью плакать из-за него – и эта мысль доставляет Печорину необъятное наслаждение – он понимает байроновского Вампира. «А еще слыву добрым малым [ «слыть добрым малым» – тоже прямая цитата из «Онегина» Я. Н.] и добиваюсь этого названия».

И – тут же, он же: «Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна…» Напоминаем: это дневник, он не рисуется («Я боюсь показаться смешным самому себе».)

Печорин именно таков: с людьми – Вампир, с Природой – поэт. «Оставь герою сердце! Что же // Он будет без него? Тиран…»3

Ну, а красавец в полном цвете лет, блондин со светящимися глазами, который блистает на балах… это уже не про литературу. Просто мечта поэта. Герой нашего Лермонтова.

***

Такой многословный самоанализ – редкость в русской литературе4. Истерики героев Достоевского в данном контексте мы не рассматриваем: речь о холодном разуме, а не… «Дети, идите поиграйте в саду, Федор Михайлович нездоров5». Онегин к рефлексии склонен редко, да и до честности там далеко: «Еще одно нас разлучило [в среднем роде! Я.Н.] – // Несчастной жертвой Ленский пал» [в третьем лице! Я.Н.]. Базаров – тот и вовсе изо всех сил отталкивается от огромной части своего «я», куда он силой затолкал эмоции – по Юнгу. И попытка свести все к ratio его ломает: задавленное бессознательное прорывается и мстит.

С Печориным ничего подобного случиться не может: он по всякому поводу копает себя до дна, без самообмана. И сообщает о результатах раскопок. Себе. Нам, однако, читать это – полезно. Наука сокращает…

***

И снова – «диалог» с тенью Онегина в магическом кристалле. На этот раз – о любви и браке.

«Я, сколько ни любил бы вас, // Привыкнув, разлюблю тотчас». Супружество – мука. Хорошо, честно. Но все же мало. А вот честность полная – и снова без красивой позы: «Я готов на все жертвы, кроме этой».

Живи Печорин позже и в ином обществе, он – при его прямоте – сказал бы проще: «Я полигамен». Ну какой из него семьянин… Он (немного удивленно) признается себе, что влюблен-таки в Мери. Однако и любовь к Вере никуда не делась – там всё всерьез и давно. И тем не менее: «Двадцать раз жизнь свою, даже честь свою поставлю на карту… но свободы моей не продам».

Ну-с, а что скажет про это Пушкин? «Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хошь. А невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает». (Письмо П.А. Плетневу, 9 сентября 1830)

И – в тот же день, по-французски Наталье Гончаровой: «…я счастлив, только будучи с вами вместе».

…вечно свободные…

***

В назидание всем онегиным, прошлым и будущим: «…моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил, я любил для себя… поглощая их чувства».

Тут мы все же нарушим правила хорошего тона – и спросим прямо. Досточтимый Виссарион Григорьевич, Вы вообще роман Лермонтова читали? Если да, то как после слов Печорина о жизни, чести, свободе, после этой исповеди гедониста, можно было выдать: «Лермонтов представит… совершенно нового Печорина… Может быть… исправившимся, признавшим законы нравственности… торжествующим победителем над злым гением жизни… Во всяком случае искупление будет совершено через одну из женщин… Так сделал и Пушкин с своим Онегиным: отвергнутая им женщина воскресила его из смертного усыпления».

А ведь Вы, похоже, и «Онегина»-то не очень читали…6

Нет уж, господин критик, позвольте вам не позволить! Никого Онегин не «отвергал», что за школярское клише? И уж стократ никто никого там не воскрешал. Скорее напротив, Пушкин (но никак не женщина!) добил своего героя, и без того не слишком живого на тот момент, выведя его в восьмой главе романа в таком жалком виде – рабом мелкого чувства.

Впрочем, это, как говорится, совсем другая история7.

***

Невольная, но очень красивая аллегория, перед дуэлью. «Посмотрел в зеркало… я остался доволен собою». Хорошо! В эпиграф всего романа – смело.

***

…Среди обманщиц и невежд,

Среди сомнений ложно-черных

И ложно-радужных надежд.

Судья безвестный и случайный,

Не дорожа чужою тайной,

Приличьем скрашенный порок

Я смело предаю позору:

Неумолим я и жесток…

Но, право, этих горьких строк

Неприготовленному взору я не решуся показать…

Скажите ж мне, о чем писать?

К чему толпы неблагодарной