помнишь, ты просила,

поэму написать… или рассказ!

Ты у меня красивше, чем Джульетта,

что от любви зарезалась ножом.

Но смерть её на совести поэта,

а мы с тобой на будущее лето

махнём на пару в Гагру пить боржом!

Вокзальный вальс

Шёпотом… молча… окликни меня.

Крик паровозика, скрип турникета:

здесь, на границе вчерашнего дня,

после полуночи кончилось лето.

Кончилось детство, где всё пополам:

яблоко, глобус и школьная парта.

Две параллельные сходятся там,

за золотыми столбами Мелькарта.

В будке вокзальной – прокуренный свет.

Дождь поскользнулся на досках перрона.

Был ли когда-то – а может быть, нет? —

в теплой Италии город Верона?..

Смыло потоком пустые слова.

Чистый вокзал, как в линейку тетрадка.

Лужицы нас умножают на два,

чтоб пополам разделить без остатка.

Чтоб ничего не досталось другим.

Чтоб без обиды. И чтоб без обмана.

В лужах – колечки, над поездом – дым.

В грязной канаве – лохмотья тумана.

Шёпотом, молча окликни…

                        Свисток.

Разве догонишь вчерашнее лето!

Серое марево, жёлтый флажок.

Поезд – на запад, тоска – на восток.

В мокрой ладошке – обрывки билета.

Ева

В этом райском саду луна

будет пахнуть травой помятой.

Притворяется виноватой,

спину сгорбила тишина.

Лучше было не пить вина

и не трогать тот фрукт проклятый:

шерстяной, смоляной, рогатый

притаился у валуна.

Перспектива вполне ясна:

скоро солнце с постели встанет,

всё горячее, как из бани,

разомлевшее после сна.

И, как в добрые времена,

на огне меня жарить станет

и варить, как картошку в чане,

честный труженик Сатана.

Мне ли спорить? Моя вина

очевидна, как хрен на грядке.

Но объятия были сладки,

губы жарки, а ночь черна.

Оттого и плачу сполна,

что с огнём не играют в прятки:

без упрёков и без оглядки

ухожу из чужого сна…

Мавки

Догорает камин. И в шампанском – зелёные льдинки.

На серванте – сирень. А за дверью – ночная гроза.

Ты. И я у окошка. Русалка на старой картинке,

на ветвях, отвернулась, сидит и не смотрит в глаза.

Получился абсурд: вроде строили башню до неба,

но Господь захотел пошутить и смешал языки.

Нам теперь говорить – что жевать занавески из крепа.

Вот сидим и (с акцентом!) молчим,

ни друзья, ни враги.

И одно очевидно: не видно конца непогоде.

Под навесом купавки на завтрак готовят кутью.

(Хор утопленниц мне величальную песню заводит,

н эту тёмную ночь по ошибке признав за свою.)

А в такой темноте мы и сами себя не узнаем:

изменяется всё – от улыбки до цвета волос.

Только Бобик, чудак, нас приветствует радостным лаем.

Но к щенячьим восторгам нельзя относиться всерьёз.

А тоска, знай, кружит. Как стервятница в поисках пищи.

Или синяя птица? Но это теперь всё равно.

Догорают дрова, превращая очаг в пепелище.

Или с улицы тьма заползла сквозь двойное окно?

Или чёрт изобрёл изощрённую форму разлуки,

будто тайно подлил леденящего яда в стакан.

Ты меня еле слышишь. Устало зеваешь со скуки.

А в прозрачных глазах – только синий холодный туман.

На досуге меня помяни. Если вспомнишь. Бокалы наполнены.

И прощать, и прощаться, ей-богу, не стоит труда.

Жизнь уходит неслышно. Как будто у нас остановлены

все будильники в доме. И плакать не знаешь когда.

А печальные мавки зовут в хоровод веселиться —

выть да лязгать зубами. (Такое у них ремесло,

Чтоб тоску наводить…) Непонятная синяя птица

промелькнет над водой и ударится грудью в стекло.

И опять со стены одинокая смотрит русалка.

А над озером – ночь. Лишь следы отошедшего дня.

Всё куда-то уходит. А мне и понятно, и жалко,

что портрет мой не лжёт…

И все меньше похож на меня…

«Оглушило. И сердце вскачь…»

Оглушило. И сердце вскачь,

детским мячиком по дороге.

Даже если велишь – «не плачь!»,

полегчает ли мне в итоге?

Я сжимаю пустой стакан.

Но неважно уже и это.

Тишина да густой туман

у реки под названьем Лета.

Память – ласковый ручеёк.

В эти воды не входят дважды.

Всё забудется, дайте срок,

воды Леты спасут от жажды.

А журчащий поток речей

потому не имеет смысла:

хрустнет радуга за спиной,

как прогнившее коромысло…

«…И рушатся воздушные мосты…»

…И рушатся воздушные мосты,

в том месте, где они нужны, как воздух.

Обрывки фраз цепляются за звёзды.

Блажен, кто не боится высоты!

Блажен, кто там, внизу, спокойно спит.

А я стою, зажмурившись от страха.

И ночи долгополая рубаха

по ветру распласталась и летит.

Душа моя беспомощно нага

и так чиста, как в первый миг творенья.

Безумие её – как откровенье,

как бег реки, забывшей берега.

Печали нет. Пространство и полёт.

И крыльев нет надёжней и сильнее.

Но пустота становится плотнее,

как озеро, закованное в лёд.

Как чистый лист. И одинокий след

теряет всякий смысл в пустыне белой.

Союз души с отяжелевшим телом

мучителен, как полуночный бред.