class="p">На краю

На склоне солнечного дня —

тенистых кленов благодать,

травы сомлевшей запах пряный.

Бутон в прическе у меня.

Мне жалко косу расплетать.

Кольцо на палец безымянный

примерю тайно. До зари

в светелке девичьей одна

на неразобранной кровати

не сплю. И только фонари…

да желтоватая луна

сквозь облака, как зверь в засаде.

А утром младшая сестра

пурпурной бабочкой влетит:

«Довольно нежиться, засоня!

К обедне, сказано, пора:

уже и папенька сердит,

и удила кусают кони!

Григорий в город ускакал

купить вино и пастилу.

А вечером приедут сваты.

Жених цветы тебе прислал.

А ты их топчешь на полу?

Они ни в чём не виноваты!

Счастливая! И я хочу

чтоб так же: платье и фата,

и кружева белее снега!»

Сестрицу слушая, смолчу.

На сердце – страх и пустота.

Но всё готово для побега.

Я ночью из дому уйду,

рядясь, как нищенка, в тряпьё.

Помилуй, Пресвятая Дева!

Отвороти от нас беду.

И пусть отчаянье моё

не переполнит чашу гнева.

Пусть не скрипит в повозке ось,

не помешало бы ничто

подать условного сигнала.

Чтоб всё желанное сбылось.

И дочь беспутную за то

чтоб матушка не проклинала!

Сумерки

1

В ладони ветра уроню лицо.

Приснится ли, почудится ли мне

Пушистый снег и звон колокольцов,

И две свечи венчальных на окне.

А на стекле причудливый узор —

Как будто клочья вычурной фаты.

А у фасада – нервный цокот шпор,

И алые, озябшие цветы…

2

В ранних сумерках осенних

То ли блики, то ли тени.

В небо – шаткие ступени.

Даже звёзды не видны.

В мутном свете серебрится

Оперенье мёртвой птицы.

Слишком рано снег ложится,

Слишком долго ждать весны.

Тополя листву роняют,

Снег летит. Собаки лают.

Мимо призраки гуляют

В запорошенной степи.

Чей-то плач. Шаги на крыше.

Не пугайся, тише, тише:

Ночь больна и хрипло дышит.

Погаси свечу и спи…

Узор на скатерти с бахромой

Кончается лето. Вьюнки-граммофоны

Играют мелодию пятидесятых.

И пахнет полынью и перечной мятой.

И солнце спускается по небосклону.

И тень по паласу ползёт, как живая.

И ветхая фея склонилась над пяльцами,

И держит иглу узловатыми пальцами,

Несбывшейся жизни узор вышивая.

И этот узор, вышиваемый гладью,

Становится сказкой, рассказанной в детстве,

О розовом утре и юной принцессе

На фоне прибоя в малиновом платье.

Но сказка как сказка – светла и понятна,

А жизнь – это жизнь. И она не вернётся.

Остались на скатерти яркие пятна —

Босые следы заходящего солнца.

Восьмая нота

Восьмая нота

На ветру остывало лето.

Серый день осторожно гас.

И казалось мне, будто это

всё я видела, и не раз:

сеть зелёная на заборе,

силуэты песчаных дюн…

Но сегодня в сонате моря

не звучало каких-то струн.

И возникла в душе усталость,

как в тумане – подводный риф.

На забытый почти мотив

я стихи сочинять пыталась —

буква к буковке, фраза к фразе…

Но тяжёлый словесный ком

расползался, как сгусток грязи

под буксующим каблуком:

хлюп да хлюп. И ни шагу дальше.

Как безногий на марш-броске.

Девяносто процентов фальши

в каждой выстраданной строке.

Словом, всё, что касалось губ,

как-то сразу лишалось смысла,

и картинка смотрелась кисло,

как в тарелке вчерашний суп.

Буквы в азбуке, ноты в гамме,

всё надуманно, всё не так.

Всё хотелось сгрести в кулак,

бросить на пол, топтать ногами.

А по клавишам листопада

брякал дождик одной рукой:

семь значков звукового ряда

гасли радугой над рекой…

Но однажды соната моря

разразится, как гром небесный:

мокрый тополь, дыра в заборе,

крики птиц над свинцовой бездной.

Встану рано, закину сети.

(Сонный берег, туман, дорога…)

Я поверю в волну и ветер,

как язычники верят в Бога.

В морок, в сонь, в черезпеньколоду,

в рыбий мех, в квадратуру круга…

Я поверю в восьмую ноту,

в чистый голос, лишённый звука,

что летит через зал Ла Скала

без афиш и оваций.

Но…

Словом, верить во что попало

глупо, пошло и несмешно.

Но пейзаж… и не яркий даже:

дождь, скамейка, вода, песок…

Башмачок на унылом пляже

так беспомощно одинок.

Тихий луч – как щенок у двери.

Дьявол? Бог? Балаганный шут?

Как, откройся, тебя зовут

не по имени, но по вере!

В тихий омут, где нет теченья,

камень – плюх. И – круги, круги.

Звук, лишённый обозначенья,

значит больше, чем семь других.

И душа, обретя свободу,

тихо едет на небеса,

заглушая восьмую ноту

скрипом пятого колеса.

«В сонном небе – журавли…»

В сонном небе – журавли,

Самоходка на мели.

Расхватали корабли

Все попутные ветра.

Нынче ясно, а вчера

Дождик лил, как из ведра,

И до самого утра

Свечи в окнах жгли.

Был огонь, но нет тепла —

Только пепел и зола.

Пусть на нас не держат зла,

Всё когда-нибудь