Я был побежден, если не убежден… попробовал, – сначала робко: оказалось очень вкусно.

– Что я вам говорил?! – вскричал торжествующим тоном майор. – А попробуйте-ка теперь тех насекомых, которых вы видите по левую руку.

– Какие насекомые? Разве это «не каштаны?

– Ваши каштаны – большие насекомые, до сих пор еще не определенные энтомологами, что, впрочем, нисколько не уменьшает их вкуса. Они занимают середину между пауками и жуками. Их собирают при восходе солнца и некоторое время держат на легком огне. Это поджаривание очищает их от ножек и крыльев, придавая в то же время им аромат и вкус, похожий на орехи. Туземцы их страшно любят. Европейцы, как видите, не отстают от дикарей.

Я сомневался, хотя результат первой попытки несколько ободрил меня. Э, да что тут! После личинок отчего не съесть и насекомого?! Я решился. Одно из самых крупных насекомых захрустело под моими зубами… Сердце мое волнуется при этом воспоминании. Мне казалось, что я жую горсть клопов. Я даже поверил бы обману, если бы не видел майора, который с наслаждением грыз ужасных животных.

– Не беспокойтесь, – произнес мой руководитель по части гастрономии, заметив мое смущение, – сосочки вашего языка скоро привыкнут, и вам это блюдо будет нравиться еще больше, чем мне.

– Сомневаюсь.

– А теперь отведайте филе вон из той прекрасной пресноводной трески: это чудо что такое. Да только поторопитесь, а то Кроули все скушает один.

– Дорогой майор, – сказал со своей стороны лейтенант Робертс, – обращаюсь и я к вам, как к известному знатоку туземной кухни, будьте добры объяснить мне, что там за блюдо?

– Какое блюдо, милый Робертс?

– Напротив вас. Я вижу тут в желтом соусе с фасолью какие-то куски мяса, похожие на ободранных мышей.

– Ободранных мышей! – вскричал в негодовании майор. – Ах, Робертс! Как вы неуважительно отзываетесь о колониальном поваренном искусстве!

– Но, дорогой майор… вид-то у них…

– Ваши ободранные мыши, – продолжал с комическою важностью Гарвэй, – маленькие опоссумы.

– Майор, – вскричали мы в один голос, – простите европейским дикарям их невежество!

Эта комическая просьба рассмешила майора, который продолжал свои объяснения.

– Опоссум, – говорил он, – родит дюжину маленьких, плохо развитых и похожих больше на куски мягкого желатина детенышей. Маленькие, величиною с вишню, зверьки, подобно рожкам, пристают к груди матери и в таком положении остаются день и ночь в продолжение месяца. С истечением этого срока их кормление молоком матери кончается. Но при малейшем шуме они все-таки бегут к груди в обширную материнскую сумку. Те, которых вы видите перед собою, взяты как раз в последний момент их питания: это опоссумы-сосунцы. Мой Том очень искусен в приготовлении этого блюда. В интересах ваших добрых отношений к нему, попробуйте его; я уверен, что оно покажется вам превосходным.

– Несчастью навлечь неблаговоление Тома, – возразил я со своей стороны, – я предпочитаю ростбиф и жаркое и, не медля более, сейчас наверстаю потерянное время.

– Я далек от мысли порицать вас за это, однако, вы можете безопасно по крайней мере отдать честь этим маленьким птичкам.

– О да! – откликнулся Кроули с набитым ртом, – это ведь австралийские овсянки?!

– Кой черт овсянки! Мы говорим совсем не о них, а о полевых жаворонках Франции. Смотрите, милый Буссенар, здесь видна и этикетка. Я знаю ее хорошо.

– Вот это правда, – отвечал я, любуясь надписью на родном языке. – Однако какая необыкновенная встреча: произведение Франции и… в австралийской пустыне!

– Мне присылают их из Франции четыре или пять раз в году, – скромно заметил сэр Форстер, – это великолепное блюдо.

– Майор, – вскричал я в волнении, – не обращаю внимания на ярость Тома и во всеуслышание провозглашаю превосходство родных жаворонков над сосунцами опоссума и обжаренными тараканами! За здоровье сэра Форстера! За здоровье нашего хозяина!

– Вы правы, мой милый француз, за здоровье сэра Форстера! За счастливый исход нашего предприятия! – проговорил майор, чокаясь со мною. – Несмотря на горячие просьбы нашего хозяина, – тут Гарвэй красноречивым жестом поблагодарил сэра Форстера, – мы не можем провести у него более одной ночи. Тем не менее этот достойный человек, желая подольше побыть с нами, решился верхом проводить нас до границы своих владений, в которых на пространстве четырехсот квадратных верст пасется пять тысяч быков, сорок тысяч овец и не знаю, сколько тысяч лошадей.

– До свидания, счастливого успеха! – проговорил сэр Форстер, пожимая руки. – Не забудьте меня при возвращении!

– До свидания! Счастливо оставаться! – отвечали мы, прощаясь на другой день с гостеприимным хозяином на рубеже его владений.

Снова потянулся наш долгий путь. Дни проходили за днями, спокойно, без утомления для нас. Один только жар становился все чувствительнее. Это было единственное неудобство, встреченное нами среди роскошной тропической растительности. В общем же путешествие проходило очень приятно; на каждом шагу нас ожидали невыразимые картины дикой, но щедрой природы юга; словом, мы все более углублялись в страну неожиданностей и противоречий.

Перейдя реки Сиккус и Пасмур, наш караван двинулся мимо холмов Флиндерса. Тут сорок верст отделяли нас от телеграфных столбов станции Бельтона. При подобной близости моментальной почты у меня явилось сильное желание послать телеграмму в родной Париж с добрым пожеланием своим литературным товарищам, однако моя воля преодолела, хотя не без сожаления, это искушение.

Вдруг я хватился герра Шаффера. Куда же скрылся наш скромный и усердный начальник каравана? Никто не мог ответить мне на это: он словно в воду канул.

– Он догонит нас на дороге, – заметил сэр Рид. Однако я обеспокоился, и прежние подозрения стали закрадываться в мою душу.

Старый скваттер не обманулся: вечером немец присоединился к каравану. На удивленные взгляды всех нас он хладнокровно отвечал, что увлекся стаею казуаров. В качестве счастливого охотника он представил нам даже одну из этих огромных птиц, повешенную у него на луке седла.

Однако мне почему-то не верилось его словам; я быстро взглянул ему в глаза. Мне показалось при этом, что он немного смутился и слегка покраснел. Я перевел глаза на лошадь. Бедное животное было все в мыле и крови. Какой страшный бег должно было оно вынести, чтобы дойти до подобного состояния? Не знаю почему, острое подозрение снова защемило мне сердце. Что, если эта охота только отвод наших глаз, если его отсутствие имело другую цель? Из-за казуаров не мучат так лошадей, как бы последних ни много было. А если немец замышлял недоброе?.. При этой мысли у меня появилось неодолимое желание всадить пулю в лоб почтенного герра, несмотря на все доводы рассудка, что поведение его пока было безупречным.

Ах! Как я сожалею теперь, что не последовал этому первому движению, безумному, глупому, – называйте как хотите, – но инстинктивному! Скольких страшных бедствий мы избегли бы! Но тогда никто не предполагал никаких злых замыслов в тевтонце.