– Господи, – тяжело вздохнула женщина и, обреченно махнув рукой, добавила – Ладно, несите.

Делать нечего, я снова поднял порядком надоевший багаж и поплелся в подъезд.

Квартира, в которую вошла старуха, находилась на втором этаже. Весь взмокший от тяжести, я втащил чемодан в коридор и уже собрался выйти, но хозяйка, закрывшая дверь, строго приказала:

– Туда, в комнату. Я что ли потащу?

Я хотел уточнить, почему, собственно, эта обязанность легла на меня, но не стал, справедливо полагая, что если не спорить, быстрее все закончится.

Старуха открыла дверь в комнату и молча встала у окна. Я вошел.

Комната эта требует отдельного описания и, хотя пробыл я в ней считанные минуты, запомнил надолго.

Окно с грязными стеклами, посеревшей от пыли шторой во всю ширину и искусственными цве-тами, приклеенными изолентой к форточке, занимало чуть не всю стену, от пола до потолка. Пря-мо у окна, в центре, стоял стол, весь заваленный какими-то бумагами и книгами. Прямо на них красовались полная окурков пепельница и стакан, то ли с чаем, то ли с темным вином. Около сто-ла не было никаких стульев, единственное промятое кресло находилось в углу, между окном и старым шкафом, полным книг и далеко не первой молодости посудой.

Над шкафом висел громадный, до самого потолка, портрет генералиссимуса, в военном кителе, со строгим, продирающим до пяток взглядом. Под портретом, на шкафу, пылилась небольшая ваза с цветами и лежали какие-то книги.

Напротив, к другой стене прижалась небольшая металлическая кровать, заправленная строго по-военному толстым шерстяным одеялом. Наверное, кровать эта была с панцирной сеткой и ша-риками на спинках. Небольшой шкафчик для одежды ютился у самой двери.

Мне показалось, что время пошло вспять и я оказался как минимум  году в пятьдесят втором.

– Оставь чемодан здесь и садись, – распорядилась старуха.

– Там ждет автобус, – робко напомнил я.

– Ничего, подождут. А не дождутся, тоже не беда. Нечего тебе туда ездить.

Старуха закрыла дверь и, нагнувшись к самому моему уху, зашептала:

– Ты думаешь, я сумасшедшая? Думаешь, дура совсем? Ан нет. Я специально так делаю. Спе-циально. Я знаю, когда приходят с арестом и видят портрет Сталина на стене и его книги на пол-ках, не забирают. Это точно. Не забирают. Когда меня в тридцать третьем арестовывали, у меня не было портрета, а у Кирилла был. Его не взяли, а меня – увели. А вот в сорок  девятом, когда я портрет повесила, уже не взяли. А Кирилла взяли. Так что, я знаю, что делаю. Знаю. И ты так де-лай. Нельзя в этой стране никому верить. Нельзя.

Она проговорила последние слова совсем тихо, чуть слышно, потом отшатнулась от меня, вы-прямилась, как была, в своем светлом пальто и смешной шляпке, и удалилась к окну. Меня зазно-било, как будто я оказался на морозе, зуб на зуб не попадал. Я вскочил и опрометью выскочил из комнаты.

– Что так долго? –  спросил капитан, когда я влетел в автобус и рухнул на сиденье.

– Так, живут высоко.

Я не стал ничего рассказывать, отвернулся к окну и уставился в вывеску магазина, расположен-ного напротив. Капитан пожал плечами, водитель закрыл двери и автобус поехал.

Квартала через два мы остановились. Капитан объяснил, что неплохо бы перекусить, так как до поминок еще далеко, а солдаты есть хотят, да он и сам проголодался. Я, конечно, возражать не стал, и мы направились в столовую.

Там, сидя за столом и пережевывая безвкусные макароны с котлетой, я все никак не мог отде-латься от ощущения, что старуха все еще здесь, рядом. Вот она, стоит сейчас на улице, со своим вечным страхом и смешной защитой от него в виде портрета давно почившего вождя. Была ли она ненормальной? Не знаю. Но что нормальной не была, это точно.

Ели мы недолго, потом, не торопясь, постояли на улице, покурили, и, вздохнув, пошли к авто-бусу. Как видно, капитан оттягивал насколько возможно необходимость ехать к дому на Василь-евском острове. Если честно, я тоже никак туда не хотел. Но отказываться было и поздно, и не-удобно. Так мы и ехали, молча и медленно.

4.

О том, как прошли похороны, я ничего рассказывать не буду. Зачем? Похороны всегда похоро-ны. А уж когда в могилу опускают молодого парня, непонятно где и за что убитого…

Пока ехали обратно, капитан все поскрипывал зубами и кашлял.

На поминках пили водку, слушали рассказы о том, каким был Миша в детстве, как учился, как играл, как бегал по улицам и любил футбол.  С фотографии в черной рамке на нас смотрел моло-дой, улыбающийся жизнерадостный парень, еще не знавший ни армейских щей, ни казарменного быта. Было странно представить, что это именно его мы сегодня опускали в могилу и бросали на него землю, со стуком ударявшуюся о запаянный ящик.

Капитан давно уже позвонил в часть, доложил о выполнении приказа, отправил автобус с сол-датами, но мы все никак не могли встать и, раскланявшись, выйти за дверь.

Ксения Львовна сидела рядом со мной, гладила мне руку и молчала. Потом, наконец, она вздохнула, подняла голову и обратилась к сыну:

– Саша, проводи ребят. Что им тут сидеть с нами? Устали, наверное. Иди. Я посижу одна. Иди-иди, – добавила она, в ответ на нерешительный протест Александра Михайловича и даже встала, собрав пустые стаканы и пару тарелок, чтобы отнести их на кухню.

– Нет-нет, мама, ты ничего не убирай. Не надо. Мы с Зиночкой все сделаем сами. Ты ляг, поле-жи. А я быстро приду, быстро.

Александр Михайлович засуетился, засобирался, видимо, радуясь возможности и поводу выйти из дома. Та, кого он назвал Зиночка, его жена и мать похороненного Михаила, не проронившая за весь день ни слова, ничего  не сказала и сейчас. Она сидела за столом, черная и прямая, ни на кого не глядя и ни к кому не обращаясь.

– Вот так и молчит, уже неделю. Ни слова, ни слезинки, как камень. Господи, не переживет она этого, не переживет, – тяжело вздыхал, спускаясь с нами по лестнице, глава семейства.

Мы молчали. Да от нас никто ничего и не ждал. Вышли, покурили, стоя у подъезда, и, про-стившись, ушли.

До квартиры капитана Скворцова добрались уже совсем ночью. Хорошо, что еще работало мет-ро и с Васильевского острова на Литейный нам