я назначу. Но всё же не помешал бы список того, что я предпочитаю часто назначать. Я обещал его сегодня же составить.

Амбулатория представляла собой микрополиклинику. Зубной кабинет, процедурный, женский смотровой, кабинеты терапевтического и педиатрического приёмов и закуток регистратуры. Перед регистратурой — пространство для ожидающих пациентов. Проходя в свой кабинет, провожаемый регистратором, молодой женщиной с вглядчивыми, серьёзными и как бы вечно грустными глазами, травленными волосами и отчётливым деревенским выговором, боковым зрением я заметил двоих-троих человек, очевидно, ожидающих меня.

В терапевтическом кабинете, за столом, спиной к входу, сидела участковая медсестра. Она обернулась ко мне, когда я зашёл, и, увидев её лицо, я как-то сразу потеплел и расслабился. Если в человеке есть доброта, приветливость и открытость, это сразу заметно по его лицу. Мы познакомились. Вероника Александровна Варенцова. Кроме доброты и участия, в выражении её лица чувствовалось спокойствие, уверенность и при этом какое-то как бы слегка ироничное, задорное отношение к жизни. Ей было лет 40, говорила она почти без деревенского «акцента», голос был негромкий, мягкий и мелодичный. Мы обменялись всего несколькими фразами, после чего регистратор Валя, войдя, положила передо мной первую амбулаторную карту и, не дав опомниться, пригласила первого пациента.

Амбулаторные карты в Просцово содержали довольно куцую информацию. Несколько записей предыдущих осмотров, часть из которых проводились фельдшером, да несколько позапрошлогодних простых общих анализов. Впрочем, и жалобы пациентов пока не были замысловатыми. По крайней мере, мне казалось, я неплохо справляюсь с элементарным лечебно-диагностическим процессом на некоем чеховском уровне. Мне даже удавалось делать назначения из того, что я успел разглядеть на прилавке местной аптеки.

После ухода первого пациента Вероника Александровна обратила моё внимание на небольшое полотенчико, висящее на спинке стула. Оно было смочено каким-то вонючим антисептиком и предназначалось, видимо, для обработки рук после каждого пациента. Не привычный к таким манипуляциям (очевидно, необходимым из-за отсутствия водопровода в амбулатории; руки мылись из рукомойника) и отвлечённый на волнение, я методично (хоть и не злонамеренно) пренебрегал этим руководством, и примерно день на третий полотенчико незаметно исчезло.

Вслед за третьим пациентом в кабинет неожиданно для меня проникла Татьяна Мирославовна и, сидя на кушетке, пронаблюдала, как я веду приём. Когда я перешёл к моменту назначений, незаметно вышла, очевидно, удовлетворенная. Всё же этот акт личного контроля чем-то слегка покоробил меня.

Когда в череде пациентов сделалась пауза, мы с Вероникой Александровной разговорились. Выяснилось, что её сын учится на 2-м курсе меда и, возможно, приедет летом проходить сюда практику под моим началом. Я рассказал кое-что о себе в общих чертах. После чего Вероника Александровна очень плавно перешла к рабочим вопросам. Кого и как направлять в стационар, как и какое в таких условиях проводить обследование, кого и как направлять в Т…, а кого — в К… И, наконец, о целях: наладить закинутую после отъезда моих предшественников диспансеризацию (она будет постепенно приглашать на прием тех, кого встретит), а также следить за количеством сдаваемых статталонов, дабы никого не сократили. Также Вероника Александровна не против, если я кому-то назначу курс инъекций на дому, — если необходимо, она походит. (В последующем я убедился, что Вероника Александровна во всех этих вопросах надёжна, ответственна и отзывчива.)

Наша беседа где-то в районе 11 часов была прервана появлением в нашем кабинете трёх сотрудниц амбулатории. Они прошли внутрь по-заговорщически, гуськом, сели в рядок на кушетку и, не говоря ни слова, уставились на меня. Выглядело это чрезвычайно комично. Это были: уже известная мне регистратор Валя, зубной доктор Нина Ивановна Морозова и её дочка, работающая здесь её ассистенткой, а также санитаркой. Нина Ивановна, очевидно, была по-своему весёлым и довольно прямым человеком. Её же дочь (кажется, Света, не помню точно), напротив, была какой-то сверхнемногословной и амимичной, и нездорово-толстой.

«Ну что», — сказала, наконец, Нина Ивановна, — «выпись-день, пропись-день?»

Я не понял и переспросил.

Нина Ивановна повторила, потом повторила ещё, поменяв эти странные матюгальные конструкции местами. Видя на моём лице упорное непонимание, развела руками перед публикой. И жест её значил: не пойму, то ли лох, то ли олух! Все засмеялись, а Вероника Александровна махнула на неё руками сквозь смех: «Ой, Нина Ивановна, отстань, не смущай доктора!» Но Нина Ивановна не унималась, и продолжала активно жестикулировать и применять, очевидно, синонимы, всё столь же неясные для меня. И вся эта сцена длилась не менее 10 минут.

В конце концов, мне было разъяснено, что от меня ожидалось проставиться, дабы я был «прописан». Однако, законы и нюансы законов всех этих «проставлений» были для меня закрытой книгой; я привык пить по студенческо-общажному, а там закон был простой: просто неси сколько можешь, если можешь, и пей, сколько можешь, даже если не хочешь; а все эти могарычи, да пропись-дни… я не знал, что это такое. Когда компания поняла, что я всё-таки скорее олух, чем лох, меня слегка оставили в покое и стали обсуждать, когда всем удобнее, и кто что из еды принесет. Кажется, мне просто сказали, что с меня столько-то…

Из амбулатории я направился в администрацию. Мне было волнительно-тягостно. За последние три дня я переобщался с бо́льшим количеством всяких глав, чем за всю предыдущую жизнь.

Глава 2. Пополудни

«Видел я рабов на конях, а князей ходящих, подобно рабам, пешком» (Екклесиаст 10:7, Толковая Библия Лопухина).

Мэр. В то время это было чудно́е, модное слово. Станислав Николаевич принял меня в своем просторном кабинете просто, лишь с маленькой, ущербной толикой официальности. Не помню толком, о чём мы говорили. Как-то в целом о Просцово, о просцовской больнице (кажется, Станиславу Николаевичу была не сильно приятна эта тема). Зато, каким-то образом, ещё о художественной литературе… У меня сложилось первое впечатление о Станиславе Николаевиче примерно такое же, как о Татьяне Мирославовне: ему как-то было неуютно на своем месте, как с канцелярской кнопкой в заднице, но он как бы держался за него, как за спасательный круг, хотя не хотел показать этого. С виду ему было где-то 40, нетолстый (страшно хочется слить это «не» с этим прилагательным), молодой для большого начальника, и видимо нервничающий из-за всего этого (может быть, своей нетолстоты; мелочности и при этом глобальности просцовских проблем и, возможно, где-то своей некомпетентности). Мне не стало тяжелее в душе после встречи с ним. Скорее наоборот. Мне просто было неуютно: как я, такой худенький студентописательчик, вдруг имею входо-выходы в какие-то вообще, пусть и незначительные, как бы большие кабинеты.

Закончив беседу, Станислав Николаевич направил меня в