и решил помочь с переводом. Мужик оказался таксистом, а американцы почему-то завели разговор о политике, напомнили про недавний пленум ЦК, мол, как же так: Молотов и Каганович столько лет были вашими руководителями, а их в один день сместили с должностей… «Ну и что, – парировал таксист, – это наше дело, мы так решили!»

В общем, совершенно дурацкий спор. Американцы задираются, а наш толком не знает, что ответить. Тем более, этот пленум действительно поставил страну в затруднительное положение, хотя, конечно, после ХХ съезда нас уже трудно было чем-то удивить.

Наконец иностранным гостям надоело препираться, отошли они в сторону и зачем-то подозвали за собой Валеру. Через пару минут возвращается Христинин с перевёрнутым лицом и шепчет, когда мы отошли, что американцы сказали ему на чистом русском языке: «Пойди скажи этому мудаку, чтоб не ввязывался в идейные споры…» Ребята были молодыми кагэбэшниками, наверное, развлекались таким образом, а может, и задание выполняли, кто знает…

В эти три дня я побывал в совершенно невероятной атмосфере и осознал, что столица Советского Союза – мой город. Что именно здесь нужно жить – в прекрасной, свободной, шумной Москве. Именно здесь я должен учиться, и, разумеется, не на военного. С такими выводами я вернулся в Астрахань и пошёл работать на завод.

Пойти в рабочие было для меня вполне естественным решением. В те времена энтузиазм поощрялся, молодёжь звали покорять целину, ехать на стройки в Сибирь. Советские люди считали своим долгом приносить пользу стране, шла широкая патриотическая кампания. Условия на целине, на «стройках коммунизма» были, конечно, непростые, но и в преодолении трудностей – своя романтика. Выходили фильмы, появлялись книги; мне запомнилась повесть «Продолжение легенды» Анатолия Кузнецова, которого в нынешние времена обычно представляют как автора романа о «Бабьем Яре». В 70-е он сбежал за границу, отрёкся от своего советского прошлого, работал на радиостанции «Свобода», а начинал с патриотической книги о строительстве Иркутской ГЭС.

А ещё гремели Братская ГЭС, Ангарская ГЭС, Красноярская ГЭС. Созидание на благо Родины было тогда главным мотивом в искусстве, тема была модной, и я тоже хотел совершать трудовые подвиги, получить рабочую профессию, ведь это так красиво, так романтично!

В общем романтическом порыве комсомольских строек впервые я принял участие раньше: после 8-го класса уговорил отца отправить меня на строительство Куйбышевской ГЭС. С его помощью, «по знакомству», я и оказался во время летних каникул в экипаже землечерпалки «Пятилетка» – судна, с помощью которого возводилась плотина, перекрывалась Волга, создавалось Куйбышевское водохранилище – Жигулёвское море. Землечерпалка и сама по себе – хитроумное инженерное сооружение, а в целом строительство ГЭС – колоссальная по сложности техническая задача, без всякого преувеличения, титанический труд тысяч людей. Не впечатлиться всем этим монументальным зрелищем было невозможно, и я (хотя и был всего лишь матросом на подхвате) вернулся после каникул окрылённый, гордый собой. Да ещё и заработал на отличные часы «Победа», а в те времена далеко не каждый взрослый мог себе позволить такую роскошь.

Завершения строительства ГЭС я не застал: нужно было возвращаться в Астрахань на учёбу. И вот пришёл я после каникул в школу и расхвастался перед одноклассниками: а вот у нас на «Пятилетке», а вот наша «Пятилетка»… Так я доставал своей «Пятилеткой», пока в один прекрасный день кто-то из соучеников не ткнул мне в нос свежим номером газеты «Правда», торжествующе указав на статью, в которой рассказывалось о «трусливом экипаже „Пятилетки“, капитан которой…»

Журналист главной газеты страны представил дело так, будто на одном из этапов перекрытия Волги капитан землечерпалки оказался перестраховщиком, отказался производить опасный маневр. Получалось, экипаж состоял из трусов, а я-то не понаслышке знал, что на «Пятилетке» никакие не трусы, а настоящие морские волки. Я был уверен: если капитан отказался, значит, имелись веские основания. Когда перекрывают реку, образуется перепад высот, сильное течение и судно может легко утащить потоком в бездну. А ведь капитан отвечает не только за вверенное плавсредство, но и за жизнь экипажа… После этой статьи капитан «Пятилетки» несколько лет добивался правды, опровергал в судах выводы нечистоплотного журналиста и в конце концов доказал свою невиновность. Справедливость восторжествовала.

Я устроился учеником токаря на Астраханский судостроительный завод, где меня поставили точить болты с гайками. Надо сказать, это не такое простое дело. План было выполнить трудно, но я выполнял, хотя токарь из меня вышел хреновый; у меня вообще все, что руками надо делать, выходит плохо.

Работа особо не вдохновляла, но знакомство с заводской жизнью, общение с простыми работягами позже мне пригодилось. Как у Давида Самойлова: «И это всё в меня запало и лишь потом во мне очнулось…» Очнулось, когда я пришёл в режиссуру, уже на фильме «Москва слезам не верит».

Параллельно я готовился к экзаменам на актёрский. К лету мне уже казалось, что я вполне прилично декламирую стихи, читаю прозу, готов ехать в Москву, и в июне с завода я уволился.

Перед поездкой в столицу встретился с Першиным, и Дима сообщил не без хвастовства, что с помощью московских родственников передал свои фотографии во ВГИК, и там сказали: «Пусть этот парень приезжает, он непременно поступит». Паршин показал, какие именно фото передавались в институт. На снимках Першин кривлялся, корчил рожи, демонстрируя таким образом актёрские способности. Я, стесняясь, сказал Диме, что тоже собираюсь в Москву, и мой товарищ снисходительно улыбнулся. У него к тому времени сложилась прочная репутация крупного астраханского чтеца. Он уже декламировал стихи на торжественных правительственных концертах, покорял зал царственной осанкой, соответствующим моменту выражением лица – короче говоря, безусловным талантом.

Я предложил: «Может быть, вместе поедем?» «Ну поехали», – высокомерно ответил Дима.

Мы встретились на вокзале: у Димы мягкий вагон, у меня общий. Поначалу социального неравенства я не ощущал и на первой же остановке побежал к нему по перрону (раньше поезда надолго останавливались). Подхожу, а из мягкого вагона выходят вельможи, сановники. В пижамах. И Першин тоже в пижаме. И чувствую я: накоротке общаться как будто даже неудобно, хочется с ним на «вы» перейти.

За двое суток мы доехали до столицы, и Першин снизошёл – взял меня к своей родне: у меня вообще никаких вариантов обустроиться в Москве не было. Мы остановились в шикарной генеральской квартире Диминых родственников на улице Образцова. И снова, как и в прошлый приезд в Москву, я оказался во власти ярких чувств и неповторимых эмоций. Прекрасная летняя Москва, мы покупаем бутылку портвейна и вечером выпиваем, мы возбуждены от впечатлений, воодушевлены перспективами, мы вот-вот лопнем от счастья, а на следующий день идём подавать документы, уже стоим возле ВГИКа, а ноги отказывают, не можем переступить порог: страшно.

Сели неподалёку от входа на лавочке, смотрим с трепетом на небожителей, которые впархивают и выпархивают из храма советского кино. Наконец, собрались с духом, вошли и дрожащими голосами стали выяснять, где подают документы. Нашли приёмную комиссию, и тут выяснилось, что аттестат нужно сдавать только перед третьим туром, что сначала предстоит консультация, а уж после – первый тур, потом – второй тур и, наконец, решающий третий…

Смотрим по сторонам: господи, сколько же народу идёт поступать! Но многие отсеиваются прямо на консультации – по возрасту, из-за физических недостатков, за явной несостоятельностью. Подали мы документы, Дима сразу отправился читать свою программу – и не прошёл.

Першин стоял совершенно растерянный; а я и раньше-то не решался пойти на консультацию, а теперь, после провала маститого чтеца, и подавно боялся заходить.

Но тут мы с Першиным узнали от других абитуриентов, что в Москве есть ещё четыре вуза, где получают актёрскую профессию: Школа-студия МХАТ, ГИТИС, Щепкинское и Щукинское училище. И поскольку до третьего тура аттестат предъявлять не требуется, можно сдавать экзамены в каждый. Мы с Димой воодушевились и пошли бродить проторённой тропой из института в институт общим абитуриентским стадом.

Длилось это несколько дней, я везде провалился, но провалился и Першин, что стало для него огромным потрясением. Дима представлял дело так, будто внешние данные у него слишком специфические, кавказские. Мне эта версия не кажется правдоподобной. Скорее, он придумал её для самооправдания: надо было объяснить знакомым и родственникам, почему король астраханской эстрады провалился. Скорее, он не понравился педагогам московских театральных вузов своим провинциальным величием. Оказалось, что его астраханские прибамбасы в столице не прокатывают, там вообще не любят такой тип, предпочитают иметь дело с искренней юностью, пускай даже неловкой. Им нужен чистый лист. Многие поступающие