и там придумалась сцена встречи Сони и Андрэ. По хронологии сюжет двигался к октябрю, когда был сбит корейский «Боинг», а значит, здесь, у театра, вполне могли встречать детей, вернувшихся в конце августа после последней смены из пионерского лагеря. И всё очень быстро и легко организовывалось: автобусы, дети…

Соня вынуждена выбежать под дождь, автобусы закрывают видимость, а она боится пропустить Андрэ, потом промокшая возвращается к величественным колоннам и машет одиноко стоящему под дождём ребёнку, которого не забрали родители, давай, мол, сюда, под навес, а мальчик качает головой, не соглашаясь, и лицо у него такое, что женщины в кинозале обычно хватаются за носовые платки, всхлипывают сочувственно – то ли ребёнку, то ли Соне, которую забыли, как этого несчастного мальчика. И чтобы возникла эта перекличка, ничего особенного не понадобилось, всё получалось само собой, а это верный признак, что снимаешь правильно.

У Мареевой была сцена, когда Соня и Андрэ уезжают за город, и шофёр привозит их на грузовике в какую-то избушку. Я подумал, что просто изба – это скучно, пришла мысль, чтоб они оказались на дебаркадере, и как только возникла эта идея, я почувствовал, что сцена пойдёт – Соня и Андрэ у реки, вокруг вода, туман, мимо идут теплоходы. Хорошо придумалось их возвращение в Москву – танго в электричке – изобретательно по операторским и режиссёрским решениям, а главное, эта сцена работала на образ, на общую идею.

Вообще, я думаю, что «Зависть богов» – лучшая моя картина по свободе выражения, по тому, как я сумел организовать материал, высказать то, что меня давно и остро волновало. Я уверен, что в картине выдающиеся актёрские работы, замечательный оператор Вадик Алисов, который сумел блестяще сделать в том числе и Верин портрет. Кино получилось красивым, глубоким. За годы, которые прошли после создания фильма, я ещё больше утвердился в этой мысли. По реакции зрителей, которая долетает и теперь, спустя десятилетие с лишним, ясно, что сегодня «Зависть богов» смотрят новыми глазами, замечая то, что в 2000 году оказывалось незамеченным – например, гражданский пафос картины. Правда, профессиональное сообщество всё увидело сразу. Уже на премьерном показе, который состоялся на «Кинотавре», я вышел представлять картину и увидел перед собой враждебно настроенный зал. Это был 2000 год, все жили ещё в ельцинской реальности, а я к тому времени уже ясно обозначил свои взгляды. Ладно бы они на меня смотрели недоброжелательно, но, казалось бы, при чём тут кино?

Мы не только не получили ни одного приза, но даже не попали ни в одну из номинаций. Меня это разозлило страшно: неужели Вера Алентова не имела права быть замеченной? Неужели Анатолий Лобоцкий не достоин даже рассматриваться в качестве лучшего исполнителя мужской роли? Я был просто разъярён, когда узнал, что наголосовало жюри, и мы с Верой сразу же улетели из Сочи, не дожидаясь церемонии.

Потом была очень обнадёживающая попытка представить «Зависть богов» в Каннах. В конце концов, после предварительного отсева осталось два кандидата – мы и фильм Глеба Панфилова «Романовы. Венценосная семья». Жоэль Шапрон, отборщик фестиваля, очень болел за нашу картину, может быть, ещё и потому, что у него в жизни имелся схожий опыт – роман с русской, так что история, рассказанная в фильме, резонировала с его личными переживаниями. Он рассказывал потом, как настойчиво рекомендовал «Зависть богов», но президент Каннского фестиваля, посмотрев минут двадцать, замахал руками: «Нет-нет, это не будем, это не надо!» Жоэль сказал мне: «Я так и не понял, в чём дело. Он не стал смотреть кино…»

Через некоторое время мы представили картину на фестиваль в небольшом итальянском городке, конечно, совсем не каннского уровня, но тем не менее получили едва ли не все призы: за лучший фильм, за актёрские работы, завоевали приз зрительских симпатий. Думаю, что и в Каннах, попади мы туда, фильм не остался бы незамеченным. Но романа с Европой у меня не случилось, а картина «Зависть богов» стала последней встречей с профессией режиссёра, во всяком случае, на момент, когда я пишу эти воспоминания…

ПОСЛЕСЛОВИЕ ОТ ВЕРЫ АЛЕНТОВОЙ

Так получилось, что на этом месте воспоминания Володи обрываются, хотя жизнь ещё продолжалась, и ещё дважды он очень болезненно пережил невозможность достать денег на фильмы, которые хотел снять…

Это поколение режиссёров учили, как снимать кино, и совсем не давали знаний, по какому принципу, у кого «доставать» деньги на фильм. Кому-то в нашем новом времени это удавалось, у Володи не выходило совсем. Советы «умелых» расхваливать свой будущий фильм и обещать непременный успех, а стало быть, и возврат денег его озадачивали. Как можно расхваливать то, чего ещё нет? А вдруг не получится?..

В черновиках его воспоминаний сохранились планы написать подробнее о людях нашей эпохи, знаменитых, известных и совсем простых, с кем был знаком, кто оставил заметный след в жизни страны, в его жизни, поделиться впечатлениями от путешествий по миру, по России, рассказать о красивых городах и интересных людях, с которыми приходилось встречаться, а поездок и встреч набралось немало. Многие пункты плана остались незавершёнными…

На прощании с Володей в Доме кино актёр Александр Панкратов-Чёрный сказал: «Он так любил народ! И страдал за него!.. Страдал!» И потом долго говорил о Володе, стал рассказывать, как однажды Меньшов целый день таскал его по Астрахани, городу своего детства, с гордостью показывал родные места: кремль, старинные закоулки – в бар зашли, где к пиву особенную рыбку подают… А потом Саша вспомнил, что спустя пару лет (дело было на Шукшинском фестивале в Сростках) он предложил Володе показать уже свою малую родину.

– Далеко?

– Да нет, не очень, километров пятьсот…

– А что, поехали!

Сели они в машину и отправились в деревню Конёво Алтайского края. Дальше прямая речь Саши Панкратова-Чёрного:

«И вот пока мой сводный брат Коля и его супруга Зоя накрывали на стол, я повёл Володю показать родную деревню, а это одна, собственно, улочка, домов тридцать-сорок… Идём, значит, я веду экскурсию:

– Вот, видишь развалившийся сруб? Это клуб, в нём даже маленькая библиотечка была.

– А чего ж не восстановят?

– Так ведь кино не показывают, да и ходить уже некому, остались одни старики, молодёжь разбежалась, работы нет, жить здесь не на что… А вот, видишь, яма и несколько брёвен от фундамента? Это моя школа, я тут до пятого класса учился.

– Что-то больно маленькая какая-то?

– Ну а что, в избе – комната для двух учительниц, комната для первого и второго класса, комната для третьего и четвёртого… А здесь был магазин, из райцентра раз в месяц сахар и конфетки привозили… Ну, вот больше показывать нечего, вся моя деревня…

Вернулись к брату в его пятистеночек, стол накрыт: грузди наши алтайские, огурчики, помидорчики, самогонка, хлебный квас – всё домашнее. Брат весёлый, радуется, что меня увидел, да ещё и познакомился с таким великим артистом и режиссёром Владимиром Меньшовым. Выпиваем, закусываем, хозяева улыбаются… А Володя такой серьёзный-серьёзный сидит, мрачный, смотрит Коле за спину, а там на стене коврик – олень воду пьёт и лебеди плавают. А к коврику приколоты ордена и медали. Володя спрашивает:

– Отцовские медали, Коля?

– Да нет, почему… Мои. Вот орден за посевную, а это за уборочную… Ценили нас, ценили: работали-то мы с утра до ночи…

И вдруг Володя заплакал.

Мы опешили – что такое? А он плачет и говорит, всхлипывая: „Ордена, медали… и ты так живёшь?“

– А что, – Коля засуетился, – хорошо живу, огород, всё своё, видишь, какой стол… Ну, а денег не платят, так их и тратить не на что… Перебьёмся!

А Володя плакал и плакал, вы не представляете… Как Шукшин в „Калине красной“ на холмике: „Да ведь это же мать моя“… Вот так и Володя рыдал, рыдал, обнял Кольку по-братски, говорит: „Да как же так! Сволочи! На «Мерседесах» ездят, а всё равно Россией недовольны!“

Это было так… пронзительно. Мы его еле успокоили… А потом, когда ехали обратно, он вдруг говорит – строго так, горько: „Сашка! Снимать кино надо – о любви! Потому что русскому народу любовь не-об-хо-ди-ма! Иначе – озлобится!“»