Однажды, стоя у окна, он увидел человека с елочкой. Взглянув на календарь, он понял, что наступил Сочельник. Прошло уже много лет, как эта дата утратила для него эмоциональный смысл, какой имела тогда, когда в этом доме была семья, когда за праздничный стол он садился с Беатой, когда под елкой возвышались горы подарков для маленькой Мариолы…

Внезапно Вильчура охватило болезненное чувство одиночества. Мысли быстро пробегали по галерее знакомых, сотрудников, коллег.

Нет, никто из них не близок ему, ни с кем из них у него не было теплых отношений…

Люция… Профессор улыбнулся. Да, это хорошая, это прекрасная мысль. Я позвоню ей и приглашу на праздничный ужин. Панна Люция наверняка не откажет…

Воодушевленный этой мыслью, профессор Вильчур начал быстро листать телефонную книгу. Однако, найдя номер Люции, он заколебался.

Трудно было себе представить, чтобы эта молодая девушка не имела какого-нибудь плана проведения праздника, чтобы не получила приглашения уже давно от кого-нибудь более интересного в какой-нибудь веселый милый дом, в котором будет елка, где есть дети, где она погрузится в атмосферу семейного тепла, того тепла, по которому он сейчас так затосковал. Вероятнее всего, ее пригласила семья Кольского, а может быть, Зажецкие, о которых она так часто вспоминала.

Профессор отложил телефонную книгу. Он решительно не имел права пользоваться ее расположением, возможно из жалости к нему, лишать ее этого прекрасного вечера для удовлетворения своего желания.

Однако Вильчур не мог перестать думать о Люции, о ее добром, чутком и внимательном отношении к нему, отношении, в котором так ясно звучали самые лучшие и нежные чувства. Во всяком случае, он решил в один из ближайших дней увидеться с ней, а сегодня следовало каким-то образом сделать для нее что-то приятное. Подумав, он нажал кнопку звонка и обратился к входящему Юзефу:

— Юзеф, пойдите в какой-нибудь ближайший цветочный магазин, купите двадцать роз и попросите отправить их на адрес Люции Каньской. Адрес найдете в телефонной книге.

— Пан профессор, вы напишете карточку?

— Нет, нет, — запротестовал Вильчур, — никаких карточек.

— А какого цвета должны быть розы?

Вильчур недовольно нахмурил брови.

— Ну… могут быть, а я знаю, какие там бывают?

— Красные, желтые, белые.

— Белые? Ну, так пусть будут белые.

— А если я белых не найду? — педантично спросил слуга.

— Ой-ой, не надоедай мне, Юзеф. Но я же не могу знать этого. Посоветуешься с пани в магазине.

— Слушаюсь, пан профессор.

Вернувшись через час, Юзеф доложил, что по совету пани в магазине выбрал розовые, что пани спрашивала, для кого, и он ответил, что розы для молодой и очень красивой особы, но без любовных намерений. Она ответила, что удобнее всего подойдут именно розовые, потому что…

— Хорошо, хорошо, — прервал Вильчур. — Спасибо, Юзеф.

Когда слуга вышел, Вильчур пробормотал про себя.

— Страшно болтливый этот Юзеф.

В сущности, Вильчур сам был тому виной, потому что от тоски вызывал слугу для беседы. И вот в тот день, когда уже смеркалось, он услышал, что Юзеф с кем-то ругается в передней. Позднее он спросил, кто это был и чего хотел.

— Какой-то бессовестный оборванец, пан профессор. Он требовал, чтобы я его впустил к вам, и осмелился, извините, говорить, что он ваш приятель.

— Приятель? — удивился Вильчур. — Он не назвал свою фамилию?

— Назвал, только какая-то странная фамилия. Он был не похож на еврея, а фамилия совсем еврейская. Какой-то Шекспир.

Профессор рассмеялся. А звали его Вильям?

— Да, именно так, пан профессор. А водкой от него несло, извините, за три версты. Значит, я вижу, что это человек безответственный, может, даже элемент какой-нибудь. А нахальная бестия! Я ему говорю, что пана профессора нет в Варшаве, а он мне отвечает, извините, что ему достаточно какого-то, только не помню какого, но чего-то паскудного, тела спирального или чего-то в этом роде. Но уж когда назвал меня цербером, я не выдержал и выбросил его за двери. Конечно, сразу же вымыл руки, потому что от такого и бактерии разные на человека могут перескочить.

В ту же минуту из закрытой на зиму комнаты, выходящей на балкон, раздался звон разбитого стекла. Юзеф подскочил к двери. Едва успел ее открыть, как на пороге показался Циприан Емел.

— Шекспир! — закричал Юзеф. — Вломился! Полиция! Я тебя проучу!

Он схватил его за воротник, а поскольку был выше и сильнее, тряс его, как собака кролика. Емел попросил без всякого возмущения:

— Президент, скажи своему Атласу, чтобы он прекратил это землетрясение. Быстро говори ему, а то я сам его обезврежу.

Одновременно с последним словом он наградил Юзефа таким тумаком под ребра, что тот отпустил его сразу и, проклиная, отскочил на несколько шагов.

— Юзеф, оставь его в покое, — вмешался профессор Вильчур.

— Может быть, вызвать полицию, пан профессор? — с негодованием спросил слуга.

Емел смерил его презрительным взглядом.

— Вызови, архангел, и прикажи себя оседлать. Позволь ему, президент, сдаться в руки полиции. Непростительно, что такая физиономия, как у него, до сих пор не в полицейском альбоме. Альбом был бы в неописуемом восторге от его достойной физиономии. А сейчас отойди, недостойный Лепорелло, и оставь нас, потому что уже дело к вечеру.

Профессор сделал знак рукой, и Юзеф, который готовился снова броситься в сторону Емела, пожав плечами, направился к двери.

— Даритель блаженства, — поспешно обратился Емел, — прикажи своему мамелюку, далинг, чтобы он принес какую-нибудь горячительную жидкость, которой мы смогли бы наполнить наши внутренности. Как хирург, ты должен знать, что ничто не оказывает такое положительное влияние на заживление ран, как сорокапятипроцентный раствор алкоголя. Доведи курс до конца.

Профессор усмехнулся.

— Когда тебя выписали из больницы?

— Сегодня, май бьютифул френд. Туманным декабрьским утром вышел я в свет холодный и чужой. И прикажи дать мне воды во имя любви к ближнему или во имя чего-нибудь другого, что придет тебе в голову в данную минуту.

На вопросительный взгляд слуги профессор ответил утвердительным кивком головы. Циприан Емел свободно развалился в кресле и, когда Юзеф вышел, рассмеялся.

— Ну и профан, темнота беспросветная. Он думал, что, закрыв передо мной дверь, лишит меня возможности увидеть тебя, дорогой мастер. Когда-то, правда, были такие времена, что дверь, действительно, представляла для меня какое-то препятствие, но уверяю тебя, что это были давние времена. У меня, между прочим, какая-то странная привычка не верить, что кого-то нет дома, если в это же время я вижу его в окне. Как раз, идя сюда, я увидел твой бюст, далинг.