Разнообразные стороны этого первого этапа жизни Лопе скрыты во мраке, и у нас нет никакой надежды на то, что сей мрак когда-нибудь рассеется. Мы располагаем о его детстве и о годах его учебы только разрозненными сведениями, крайне беспорядочными, а также довольно ненадежными и отрывочными свидетельствами, сообщающими об отдельных фактах, хронологический порядок которых трудно установить, но мы полагаем, что связаны они с местами и людьми, достойными упоминания; мы будем все же стараться выстраивать эти сведения в некую цепь, следуя исторической логике. Среди основных источников информации мы прежде всего рассчитываем на очень точные и четкие разъяснения, которые можно почерпнуть в произведениях самого Лопе, где он нам представляет свое видение событий и явлений прошлого, восприятие коих дано от лица взрослого человека, но явно содержит следы пережитых когда-то чувств. Быть может, с нашей стороны и весьма опрометчиво совершать попытку восстановить точную картину некоего периода жизни по этому видению событий прошлого, вероятно, уже смягченному временем и претерпевшему изменения в результате не поддающейся осмыслению, неконтролируемой работы памяти, но, с другой стороны, не следует систематически подвергать сомнению откровенные признания, продиктованные к тому же осознанной необходимостью художественного творчества и искусства.

То же самое можно сказать и о втором основном источнике сведений о детстве Лопе: о преисполненном почтения и лести творении молодого ученика Лопе де Вега, драматурга Хуана Переса де Монтальвана (встречается и написание Монтальбан. — Ю. Р.), бывшего моложе своего учителя на 40 лет; благодаря участию своего отца, очень известного мадридского книготорговца и издателя Алонсо Переса, издававшего и произведения Лопе, сей талантливый литератор долгие годы был близким другом Лопе. Именно он на следующий же день после кончины учителя написал панегирик, иными словами его первую биографию, под названием «Посмертная слава». Даже если при знакомстве с этим источником учесть, сколь велик в нем «коэффициент субъективности и гиперболического преувеличения», то надо признать, что он представляет собой в отношении детства Лопе чрезвычайно интересное собрание сведений и свидетельств о его характере, темпераменте и чувствительности и даже может служить залогом того, что преисполнен некоего назидательного смысла. Следует помнить, что как только мы отваживаемся углубиться в сферу искусства и творчества, так тотчас же сталкиваемся с чем-то необъяснимым, странным, неожиданным, с некой неукротимой силой, и именно с такими явлениями мы и будем постоянно сталкиваться при изучении перипетий жизни Лопе де Вега.

Если говорить о его детстве, то никаких «сюрпризов» обыденности там нет. Тот, кому предстояло быть совершенством во всем, уже в ту пору превзошел границы детских возможностей и способностей. Если верить Монтальвану, Лопе был действительно чудо-ребенком, вундеркиндом: «Ему еще не было и двух лет, а уже в блеске и живости его глаз проглядывал незаурядный ум. Он начал учиться раньше, чем говорить, и потому, еще не владея речью, выражал свои мысли при помощи действий и смены выражений лица».

Лопе очень рано стал посещать школу, где превзошел всех своих товарищей, ибо испытывал неуемную тягу к знаниям: он невероятно быстро освоил алфавит и научился читать; правда, следует заметить, что еще до того, как он начал посещать школу, он, по причине своего малолетства, был часто не способен четко выговаривать слова и складывать их в фразы, а потому изобрел для передачи своих мыслей богатый набор жестов, наделенных определенным смыслом. Волнующим предзнаменованием будущей невероятной плодовитости Лопе, вероятно, можно счесть то обстоятельство, что он, еще не научившись писать, уже до такой степени был во власти поэтического вдохновения, что стихи, казалось, зарождались в его воображении помимо воли. «Едва научившись говорить, я был уже призван музами, находившимися под покровительством Феба», — писал он в «Послании к Амарилис». Чтобы не забыть стихи и собрать воедино строки, он прибегал к уловкам, достойным истинного военного стратега: приходилось жертвовать своим обедом, предложив его тому, кто соглашался записывать стихи под его диктовку. Говорят, его не раз ловили на том, что он менял плоды своего поэтического вдохновения на картинки и игрушки, и наоборот, жертвовал картинками и игрушками ради того, чтобы получить строки стихов, записанные на бумаге.

Быть может, в данном случае мы имеем дело с приукрашенным рассказом о зарождении гениальности или действительно с чрезвычайно ранним развитием, но, как бы там ни было, кроме того, что Лопе де Вега находился под очень сильным духовным влиянием отца, рано направившим его на путь развития поэтического дара, так случилось, что мальчик в самом раннем возрасте оказался в атмосфере восторженного преклонения перед поэзией и музыкой, в чем ему, несомненно, очень и очень повезло. Порой Провидение бывает очень внимательным к гениям. Действительно, одним из его первых учителей (хотя некоторые литературоведы, такие как Г. Хейли, в том сомневаются) был Висенте Эспинель, сладкоголосый поэт, создатель десятистишия, коему было присвоено его имя, талантливый музыкант, которому гитара обязана появлению на ней пятой струны, а также автор знаменитого авантюрного романа «Жизнь оруженосца Маркоса де Обрегона». За два реала в месяц он обучал детей пению, письму, основам кастильского диалекта и латыни; Лопе быстро постигал эти науки, как он сам впоследствии вспоминал:

Эспинель сумел внушить к себе уважение и почтение не только богатством своей личности и своим талантом, но также, несомненно, и теми муками, что испытывал в процессе творчества. Лопе с удовольствием вспоминал учителя, научившего его не только писать, но и сочинять стихи, а также тому, как направлять и «обогащать свое перо» путем упорного труда на ниве подражания:

Вот в таких выражениях воздаст Лопе дань уважения Эспинелю, засвидетельствовав тем самым свою признательность за то, что тот помог ему совершить судьбоносный выбор. Отныне все обучение Лопе было направлено в определенное, а именно литературное русло, хотя такая ориентация на гуманитарные науки, на литературу вовсе не соответствовала ни общественному положению и возможностям его семьи, ни семейным чаяниям и стремлениям, требовавшим, чтобы он освоил ремесло, близкое к ремеслу его отца. Кстати, Феликс, видимо, пытался приобщить сына к графическому искусству, и не без успеха, как о том свидетельствуют рисунки, под которыми стоит подпись Лопе; делались эти рисунки для многочисленных изданий произведений Лопе, в особенности следует отметить портрет Альфонса VIII, предваряющий первое издание «Завоеванного Иерусалима».

Лопе у иезуитов

Лопе продолжал удивлять близких из числа тех, кого растрогал его талант и кто поощрял его в намерениях продолжать учебу; среди них был и его дядя со стороны матери, знаменитый инквизитор дон Мигель дель Карпьо, у которого он не раз гостил в Севилье во время школьных каникул. Если усердие в деле служения вере и маниакальная ортодоксальность этого дядюшки были общеизвестны до такой степени, что породили выражение «горит, как Карпьо» для обозначения чего-то очень горячего, то Лопе не мог на него ни в чем посетовать, ибо получал от него лишь ласку и поддержку. Позднее, в 1621 году, Лопе выразит свою благодарность дяде в посвящении к пьесе «Прекрасная Эсфирь»: «Благородной и священной памяти моего дяди дона Мигеля дель Карпьо, коему я премного обязан за те прекрасные мгновения, что я провел у него в юные годы».