И тут где-то в чаще раздался истошный крик. Это стало последней каплей, и наш оглушительный визг, наверное, услышали даже на границе с Эстонией.

* * *

Как оказалось потом, это был зов во спасение, клич рыщущего в ночи странника Ибрагимбекова.

Сначала он уныло скитался по окрестностям в поисках своего Миража. Оставив за спиной гудящий как улей поселок, по велению сердца солдат отправился к неожиданно оживленной этой ночью лесополосе. К ночевкам в степи ему было не привыкать, воздух свободы наполнил его непрокуренные легкие, и, вздохнув полной грудью, Ибрагимбеков призывно заржал кобылицей в брачный период – так умудренные опытом степные погонщики лошадей останавливают на краю пропасти обезумевшее стадо.

В ночной тишине ржание Ибрагимбекова достигло ушей Миража, который, развернувшись в воздухе с многострадальным Бурштейном, понесся на сладострастный призыв не разбирая дороги. Несчастный лейтенант болтался в седле, как пестик в ступке, и, поскольку содержимое его черепной коробки уже скорее напоминало гоголь-моголь, последними остатками разума он отчаянно завидовал всаднику без головы. Нет головы – нет проблемы.

* * *

Этот зов Миража-Ибрагимбекова и услышали мы с Любочкой, отозвавшись дружным визгом напуганных бандерлогов. В свою очередь, наш дуэт достиг ушей Гали и Бубна, которые, не тратя сил и энергии на лай, на рекордных скоростях ломанулись сквозь папоротник, распугивая грызунов, отчего тревожная ночь наполнилась невыносимым запахом встревоженных хорьков.

Еще не отзвенел наш панический вопль под кронами деревьев, как над ямой появились две счастливые задыхающиеся собачьи морды. Наш новый, уже радостный, визг прозвенел на две октавы выше и на четыре такта длиннее и слился с топотом копыт кентавра из Бурштейна и Миража, спешившего на случку к взывающему о взаимности Ибрагимбекову. Словом, все сошлись у ямы. Встреча на Эльбе. Ибрагимбеков и Мираж кинулись на шею друг другу. Их жарким объятиям мешал только зеленый прикованный к седлу Бурштейн.

Дальше Ибрагимбеков с трудом оторвался от Миража, отцепил, а потом аккуратно, как раненого бойца, снял Бурштейна и положил его на землю. Мираж скорбно склонил голову над мхом – и на безжизненное лицо лейтенанта скатилась скупая лошадиная слюна. Нас Ибрагимбеков извлек из ямы и пристроил отогреваться под горячим боком Бубна. Галя все эти действия как-то игнорировала – живы, и ладно. Ее больше тревожило, что у Бубна лапа кровоточит, да и бок ободран. Как мамка, ходила, вылизывала, ну и по нам пару раз для приличия прошлась. Тут и Бурштейн, оплеванный Миражом за негодный кавалерийский галоп, оклемался, правда, на коня сесть наотрез отказался, нас пристроил в объятия Ибрагимбекова, а сам пешком пошел, только как-то неуверенно, подпрыгивая и враскоряку. Если кавалерийского галопа не вышло, то уж походка была типично кавалерийская. Ведро со свистом бы между ног пролетело. Ну и Бубен с Галей тылы прикрывают. Так и вошли в Яундубулты – голова обвязана, кровь на рукаве…

Ну а там – вопли, стенания, бабка Серафима с факелом, молочница с поварешкой, Юрик с Аллочкой в одеяле и все остальные, включая протрезвевшего Гопенко с отрядом особого назначения.

В эту самую минуту свист электрички известил о приезде ленинградских родственников.

Оказалось, по пути они услышали-таки объявление о пропаже детей, хорошо еще, без примет и подробностей. Мама и бабушка Геня полдороги сокрушались, с ужасом представляя себе состояние родителей. Более слабый здоровьем деда Осип, к счастью, прослушал, задумавшись о преимуществах классического матрасного шва над вертикальным при сшивании кожных покровов. Деда Миша с папой тревожно переглянулись и до станции больше не проронили ни слова. Деда Миша только зачем-то проверил наличие валидола в кармане.

Потом валидол все же пригодился. Хочешь не хочешь, а рассказать пришлось. Любочкина мама опять на несколько дней замолчала, причем на этот раз и улыбаться перестала. Знакомый уже невропатолог по-прежнему, хотя и с сомнением в голосе, призывал надеяться, на что Любочкин папа в сердцах послал его по адресу, лучше знакомому проктологу. Это шокировало не только невропатолога, но и онемевшую Любочкину маму, потому что она вдруг заговорила, не согласившись с вышеуказанным адресом и предложив свой, женский, вариант. Тут уж у всех, включая невропатолога, отлегло от сердца.

Под неусыпным присмотром шестерых взрослых еще месяц прошел без приключений. Дедушка Миша по-солдатски попытался договориться с Бурштейном о наручниках, чтобы приковывать меня ночью к кровати, но хозяйственный Бурштейн отказался разбазаривать казенное имущество. Так что спали все по очереди, а днем меня водили за руку.

А вскоре лето кончилось, и мы вернулись в Ленинград, где очень серьезно встал вопрос о моем будущем, а точнее, о том, как бы мою энергию и фантазию направить в безопасное русло. Единственный, хотя и нетрадиционный для еврейской семьи, выход напрашивался сам собой – большой спорт. Но об этом в следующий раз.

Итак, по приезде в Ленинград за круглым столом, накрытым цветастой клеенкой, собрался наш маленький семейный кнессет, чтобы коротенечко обсудить фундаментальный закон сохранения энергии. Закон этот, как известно, гласит, что энергия не может исчезать бесследно или возникать из ничего. Знакомое по предыдущим главам Ничего, в облике пухлого кудрявого херувима, стояло рядом, ковырялось в носу и права голоса не имело. Поскольку энергии у меня было очень много и выплескивалась она в самое неподходящее время, в самом неожиданном месте, с самой разрушительной силой и имела самые непредсказуемые последствия, – требовалось ее срочно укротить. Варианта было два – музыка или спорт.

Мнения, как всегда, разделились. Бабушка и мама единодушно решили, что во мне погибает Моцарт. То, что у меня не было ни слуха, ни голоса, их, видимо, не смущало. Деда Миша благоразумно соблюдал нейтралитет. Папа был категорически за спорт. Перевесил чашу весов, как ни странно, любвеобильный дядя Моня, пригласив нас на концерт Гриши. Как уж и какой ценой им удалось Гришку отмыть, одеть и уговорить выйти на сцену – одному Богу известно, но когда он заиграл – зал замер. Это потом, когда он вырастет, ему будут рукоплескать Карнеги-холл и «Ла Скала», а пока, откинув со лба непокорные кудри и прикрыв глаза, он царил над роялем, его пальцы летали над клавишами и звуки музыки наполняли Малый зал Консерватории. Мама и бабушка прослезились – и моя судьба была решена. Долго выбирали инструмент: традиционный еврейский мальчик со скрипочкой, конечно же, уже мерещился ослепленным бабушке и маме, но критически настроенный папа сказал, что из меня вырастет скорее Ойужас, а не Ойстрах, и тогда они остановились на пианино. Папа безнадежно махнул рукой, бабушка и мама, посовещавшись на кухне, решили, что Рихтер – тоже неплохо.

Поскрипели, скинулись, снесли в ломбард бабушкину меховую горжетку и приобрели почти новый «Красный Октябрь». Я, правда, слегка озадачил всех вопросом, ожидать ли потом красный ноябрь, но в принципе тоже был доволен. Особенно мне понравилось, как все аплодировали принимавшему томные позы у рояля Гришке, и еще больше меня впечатлила девочка, которая, игриво потупив глазки, подарила ему букет цветов. Своим несомненным талантом я все-таки надеялся заслужить расположение Розочки, благо за лето она еще больше расцвела, а ее мягкотелые родители готовы были простить мои речевые изыски на дне рождения. Отношения потихоньку восстанавливались к обоюдной радости сторон. Все же соседи. Ну, сморозил малец глупость, с кем не бывает, а так семья вроде интеллигентная – простили, словом. Розочка, правда, поглядывала свысока, так как за лето сильно вытянулась, но меня это не смущало ни тогда, ни потом. Как говорится, сидя за роялем, все пианисты равны. Преимущества других позиций, упоминаемых не очень рослым Семёном в разговорах с приятелями, я благоразумно решил пока не обсуждать.