— Нина, проснись!

Папа стоит возле меня, треплет меня по щеке, вырывая из сна.

— Что, папа?

— Свара.

Неужели я еще сплю? Я дергаю себя за волосы, чтобы проснуться окончательно, я больше не сплю, Свара больна, папа не мог уснуть, он услышал стук. Глухие удары в ночи, все ближе и ближе. Он побежал в конюшню.

— Что с ней?

— Колики, мне страшно. У Аллаха тоже тогда были колики, помнишь? Это серьезно.

Помню ли я? Я натягиваю поверх пижамы первый попавшийся свитер, а перед глазами у меня стоит та страшная ночь, мне было одиннадцать, Аллах так бился головой о стенку своего стойла, что даже поранился. Уродливая рана на лбу, кровавая звезда на снежно-белой шкуре. Кровь, снег, мой сон. Мне дурно, кишки у лошадей такие нежные, ранимые. Полуворонушка, ты ведь не умрешь? Папа похож на клоуна в своей куртке, застегнутой наперекосяк, в торчащих из-под нее пижаме и свитере, который он намотал на себя, как шарф, седые волосы туманной дымкой обрамляют его усталое лицо. Мы выходим из дому, не заботясь о спящих, я скатываюсь вниз по лестнице, хлопаю дверьми. На дворе чистая мартовская ночь — высокая, отмытая ручьями звезд, возможно ли, чтобы в такую ночь случилось несчастье? В конюшне Свара вовсе не лежит, как в моем сне. Забившись в глубь своего стойла, прижавшись задом к стене, она бьет по земле правой передней ногой, поднимает испачканное землей копыто, роет, стервенеет. Ее голову не узнать. Сквозь кожу выпирает сплетение выпуклых вен, лишенный выражения глаз затянуло поволокой, она впустую жует, как будто разладился любимый мною механизм — мускул, соединяющий слезную железу с челюстью. На морде, обычно гладкой и подкрашенной каштановым возле ноздрей, я вижу ссадины: она наверняка билась головой о стенку, как Аллах. В конюшне еще хуже, чем на красных полях из моего сна, электрическая лампочка, свисающая с потолка, болтается на сквозняке, жидкий свет облизывает щели в стенах и будто проделывает новые. Напуганные Жасмин и Ураган стучатся в стенки в своих стойлах. Замолчите вы, дурачки, Свара, что с тобой?

— Ей очень больно, да?

— Надо вызвать ветеринара.

— Этого кретина?

Да, этот кретин все же лучше, чем ничего. Лучше, чем ничего, этот старый пьянчужка Фандеу, который час, если не два будет добираться сюда из Капдебрига, а когда доберется, заведет бесконечный рассказ о том, как ему удалось запустить свой газогенератор. Я все-таки бегу звонить. Барабаню в дверь почты; голос служащей доносится до меня через целую вечность, сонный, невнятный; а когда меня в конце концов соединяют с Капдебригом, то выясняется, что доктора нет на месте, он десять минут назад уехал в Лабуэйр. Как я только трубку не разбила, швырнув ее на рычаг! Пока меня не было, Сваре не стало лучше, наоборот. Ее глаз из блеклого превратился в безумный, она гримасничает, прижимает уши, поднимает их, снова прижимает, задирает верхнюю губу — ужасная улыбка, стиснутые зубы, она похожа на каннибала. Шея блестит от пота, попона вся в пятнах, температура повышается. Папа тихо разговаривает с ней. Свара, красавица девочка. Он двумя руками вцепился в ее недоуздок. Я с ума схожу, вспоминая свои сны — эту привычку привила мне сестра Мария-Эмильена, она утверждала, что, проснувшись, нужно умывать свою ночь, как лицо. Когда утром я казалась ей странной, то прежде чем заставить меня отвечать урок, прежде чем решать мои проблемы, она велела мне распознать тени, посещавшие меня во сне. Ищи, говорила она, ищи, тьме нельзя оставлять ничего, ни цветов, сиявших пред тобой, ни желаний, приходивших к тебе, ни слез, ни обид, ни страхов. Что бы она сказала о человеке из осоки? О его безжизненном, стертом лице, о его поступи, наводящей на меня ужас?

— Папа, беги скорей за сестрой Марией-Эмильеной.

— В такой час? Нина, ты с ума сошла, и потом мне некогда, нужно действовать прямо сейчас, сделать ей ромашковую клизму.

— В доме нет ромашки, а у сестры найдется, у нее все есть, она все знает, она поможет, беги скорее, умоляю тебя!

Он растворился в ночи, а я осталась одна с моей кобылой. Изо всех сил прижимала ее голову к себе. Бей, если хочешь, бей в живот, только не по дереву. По мне пробежал электрический ток. Свара вся пылает, что в нее вселилось? Что ее мучает? Была одна маленькая девочка, ее звали Нэнси, ей было одиннадцать лет, как и мне. Однажды нам сказали, что она с глузду съехала, то есть повредилась в уме: отказывается говорить и сидит день-деньской на кухне, на стульчике у печи, а с наступлением ночи издает пронзительные крики и карабкается на деревья, как кошка. Сестра Мария-Эмильена решила убедиться, правду ли говорят, и взяла меня с собой к Нэнси. Идти надо было два или три километра через сосны, стояла хорошая погода, дело было в июне, рос высокий папоротник. В конце пути нас встретила Нэнси визгом и плевками. Она висела на ели, на самой верхушке, а родители ругали ее на чем свет стоит. Ну спустись только на землю, попадет тебе по первое число… Сестра Мария-Эмильена стала белой, как ее чепец, она окоротила отца Нэнси (толстяка в берете набекрень) и ее мать (седую щербатую тридцатилетнюю старуху):

— Замолчите, вы что, хотите… хотите, чтобы она умерла?

Они замолчали, а сестра Мария-Эмильена встала под елью и громко сказала: «Нэнси, спустись!» — и Нэнси спустилась, словно акробат по канату, она по-прежнему издавала звериные крики, ее личико лоснилось, сестра схватила ее, и я увидела, как они обе, обнявшись, борются с воображаемым ветром; под широкими скрещенными рукавами виднелся бледно-прозрачный лоб Нэнси, ее запавшие, нечеловеческие глаза. Сестра Мария-Эмильена заговорила, как в церкви. Нечистый дух, повелеваю тебе, нечистый дух, изыди из этого дитя… Закрыв глаза, я висну на недоуздке моей кобылы, ее страдание превращается в вулкан, взрывается лавой, она бешено вырывается, нечистый дух, изыди, нечистый дух!

— Нина!

Это не папа, это наездник, я удерживаюсь, чтобы не крикнуть ему: убирайтесь отсюда, это все из-за вас, все из-за вас — война, Жан, а теперь еще Свара. Он в мундире. Зеленый в зеленом свете.

— Что со Сварой?

— Папа говорит, колики, а я говорю — смерть. Смерть, понимаете?!

— Я помогу вам.

— В чем?

— Не дать ей умереть.

Опять эти медленные, помпезные фразы, точно в кино. Пусть уходит, пусть оставит меня.

— Оставьте меня, оставьте нас!

— Нет!

Он снимает пропитанную потом попону и, дергая за повод, оттаскивает кобылу от стены, подбирает солому и вытирает ее. Она немного обмякла, голова вернулась в нормальное положение; не раздумывая, я делаю так, как он: растираю бока, липкую, горящую грудь, круп. Свара вздрагивает, лягается, мы едва уворачиваемся от копыт, вскидывает своей больной головой, словно хочет ее разбить. Из ночи появляются сестра и мой отец. Они даже бровью не повели при виде наездника. «Добрый вечер», — сказал папа. «Добрый вечер», — ответил тот, коротко кивнув. Сестра Мария-Эмильена погладила потную шею Свары и достала из кармана жестяную коробку.