— Смотри, Нина, это она в Ницце. А это в Женеве, что скажешь о ее посадке? Ее коня звали Моби-Дик, забавно, правда? А вот она на молу в Биаррице, на этот раз в платье. Она тогда только что победила на самых сложных состязаниях, выиграла Серебряный Кубок, он стоит в твоей комнате, там надо было перескочить через огромный водяной ров, я с ума сходил, ее кобыла звалась Скала, просто чудо, но сущая дьяволица, ах, если бы ты видела, как они перемахнули через ров! Потрясающее зрелище, эта маленькая женщина и эта страшенная кобыла, они словно парили в воздухе. После победы мы пошли в казино, она выпила «манхэттен», это такой розово-коричневый коктейль цвета пожухлых папоротников, а на дне стакана лежит вишенка, она выпила свой бокал в три глотка и раскусила вишенку. Она была навеселе, она была само веселье.

Папу было не узнать: он помолодел на двадцать лет, в углу рта притаилась улыбка, я бы слушала его всю ночь. Далеко-далеко от рва в Биаррице, в моем собственном небе парила кобыла по кличке Скала, а маленькая черноволосая женщина, позировавшая в муслиновом платье на прогулочном молу, как будто тоже сейчас взлетит, она казалась такой легкой, у нее было лукавое выражение лица, свойственное победителям. Навеселе. Мне нравилось это слово. И вот тогда — любовь. Как я любила любовь моих родителей, пещеру, в которой я была разбойником, ручей, в котором я была рыбкой, жизнь, в которой я была трепетом. Я была дитя любви, папа говорил мне это тысячу раз и повторил сегодня, не без торжественности в голосе. Знаешь, Нина, ты — дитя любви. А я тогда спросила:

— Бабуля ведь этого не одобряла, да?

Он встал. Снова стал грустен, но не удручен, напротив, распрямился в приливе гнева, от которого потемнели его выцветшие глаза.

— Твоя бабушка ненавидела твою мать, не зная ее. Я должен сказать тебе, должен признаться. Я похитил твою мать, она была замужем, когда я с ней познакомился. За очень приличным человеком, военным. Но — я знаю, ты поймешь меня, — любовь не считается с приличиями, еще меньше она милует военных. Это случилось в По, в апреле, и сразу же стало слишком поздно.

— Ты похитил ее…

Я была восхищена. Привычная мне картина любви разрасталась до неслыханных размеров. Он похитил мою мать, я представляла себе, как они скачут на одной лошади через предгорья Пиренеев, Ланды, Жиронду, всю Францию. Сброшенный со счетов военный меня не волновал, он был приличный, очень приличный человек. Папа описал его без малейшего намека на мелочность:

— Он был высок, красив, в великолепных сапогах прямо из Англии, у него их была целая коллекция, фамилия с тремя приставками, послушай, не смейся: Бертран де Кревель де Брокетен д’Эпин. И самый настоящий замок в Пуату, с каменным мешком. Когда он узнал о своем… несчастье, то захотел вернуть твоей матери ее приданое и подарить ей своего коня, здоровенного верзилу, сильного, как трактор. Я сказал: нет, спасибо.

— А бабуля?

— Твоя бабушка отказалась принять мою жену. Она написала мне, что сгорит со стыда, если ей придется сказать прислуге: вот мадам Поль, она жена другого. Твоя мать никогда больше со мной об этом не заговаривала, у нас не было времени беседовать о безрадостных вещах, мы слишком были заняты лошадьми, тобой, счастьем — и каким счастьем, Нина! Но под конец… под конец, когда она поняла, что не поправится…

— Да, папа.

— …она заставила меня поклясться, что я увезу тебя в Нару, у нее не было матери, и она думала, что моя полюбит тебя, она твердила: я хочу, чтобы мою маленькую девочку любили.

Он дрожал, дрожали его руки, перебиравшие чуть покоробившиеся, пожелтевшие фотографии, одни с обломанными углами, другие с пятнами — возможно, следами слез, да наверняка слез, меня колотило от волнения, в моей голове крутился вихрь образов. Ров, коктейль, жемчужное колье и муслиновое платье, подхватываемое морским ветром. И пятьдесят маленьких черноволосых женщин, которых подхватывала и уносила смерть, другой ветер. И по всему этому катком проходил ледяной взгляд Бабки Горищёк. Я умру от стыда, если. Моя прислуга. Твоя прислуга, гадкая Горищёк, ты думала только о прислуге. Я понимала недоброжелательность бабушки по отношению ко мне, она, наверное, сгорела со стыда, когда папа вернулся в Нару, держа за руку дитя своей любви, ребенка, которого он прижил с женой другого… Я подавила свой гнев, зачем выставлять его напоказ? Я последую примеру всадницы, которая встретила смерть, как ров на соревнованиях по конкуру: спокойно, лицом к лицу, удар шпорами — и вперед.

— Папа, помоги мне. Я тоже люблю. Знаешь, это такая же любовь, как твоя, как мамина — большая, огромная и красивая.

— Да, я знаю.

Он подарил мне свою тайну, свои светлые воспоминания и непомерное горе, я же взамен доверила ему свою новую надежду, я пользовалась его любовью, чтобы вновь обрести свою, я делала его стражем своего счастья, и это был подарок. Я не могла вложить ничего прекраснее в его руки, которые по ночам обнимали теперь только призрак.

— Ты должен помочь мне увидеться с ним, папа. А потом ты должен помочь еще и все время мне помогать.

— Можешь рассчитывать на меня.

Я успокоилась, у меня был сильный союзник, мужчина, похитивший мою мать у ее такого приличного военного, этого Бертрана де де де.

Еловая аллея протянулась по меньшей мере метров на триста, возле башни замка Виолы росла жимолость — толстая лапа, покрывшая камень, взъерошенная, пахучая; я вдохнула ее аромат и увидела Жана. Мне показалось, что мой велосипед, до тех пор тихий, как гусеница, производит ужасный шум. Дорожка аллеи поскрипывала под шинами, у меня было такое впечатление, будто она рвется на лоскуты, два брызговика били в набат, еще одно лицо обернулось ко мне. Меня, словно грязью, обдало взглядом Венсана Бушара, но Жан из-под жимолости улыбнулся мне, клянусь.

— Нина, о, сумасбродка Нина!

Он сидел развалясь в плетеном шезлонге, уронив вялые руки на подлокотники. Встал и обошел садовое кресло, в котором как будто окаменел Венсан, погруженный в него на три четверти. Жан не спешил, неотрывно смотрел на меня, улыбался, а я молила Бога, жизнь, судьбу остановить мгновение, я хотела вернуться назад, пятясь отъехать обратно к тому концу еловой аллеи, снова оказаться под сиреневым кустом, где я в красках воображала себе нашу встречу. Я хотела снова проделать путь к нему, считая вслух — неважно, что, хотя бы цветы жимолости, похожие на насекомых, я хотела, чтобы он снова сказал: «Нина», а главное, чтобы выждал, прежде чем дотронуться до меня, чего он коснется в первую очередь? Я застыла, как пень, прислонив велосипед к последней елке на аллее. Чтобы придать себе уверенности, я положила одну руку на руль, на мне были новые башмаки с деревянными подошвами и плиссированная юбка, колыхавшаяся от слабенького ветерка, я вспомнила свою мать на молу в Биаррице и попыталась принять ее позу, победно вытянув шею. Жан приближался, вот он уже в трех шагах от меня, в двух, в одном, на нем голубая рубашка с расстегнутым воротом, пояс из свиной кожи, которого я раньше у него не видела, белые полотняные брюки, как у Венсана, но меня это почему-то не разозлило. Одним движением он положил руки мне на плечи, я вся превратилась в плечи, вся моя кровь прихлынула под его ладони. Я сказала каким-то чужим голосом: