Джон улыбнулся, глядя на Томаса пристальным невозмутимым взглядом.

– Это звучит так, словно вы готовитесь к битве, – заметил он с легким вопросительным оттенком.

– Я стараюсь понять, имеются ли у меня для борьбы хоть какие-то средства, – ответил Питт, не отводя глаз. – Так имеются ли?

– Сомневаюсь, – ответил Корнуоллис. – Если его и волнует что-то, кроме власти, я не слышал об этом и не знаю, какая потеря могла бы существенно уязвить его. – Он внимательно изучал лицо собеседника, пытаясь прочесть его скрытые мысли. – Войси любит жить в достатке, но без показного шика. Восхищение льстит его самолюбию, но он не станет заискивать, добиваясь его. Полагаю, у него даже нет такой нужды. Он находит массу удовольствий в своей домашней жизни – вкусная еда, хорошие вина, театр, музыка, светские приемы, – но с готовностью пожертвует всем этим ради желанной карьеры. По крайней мере, так говорят. Вам нужно, чтобы я попытался выяснить нечто большее?

– Нет! – резко воскликнул Питт. – Не надо… пока не надо.

Джон кивнул.

– Боится ли он хоть кого-то? – безнадежно спросил Томас.

– Никого, насколько я знаю, – сухо бросил его бывший начальник. – А у него есть основания? Неужели Наррэуэй боится… какого-то покушения на его жизнь?

И вновь Питт не ответил. Это молчание терзало его, хотя он и знал, что Корнуоллис его понимает.

– Но кто-то может взволновать его? Или, может, он о ком-то заботится? – упорно гнул свое Томас; он не мог позволить себе просто сдаться.

Джон немного подумал.

– Возможно, – сказал он наконец, – хотя, насколько это важно для него, я не знаю. Но мне думается, у него есть определенная зависимость от одной… особы, по меньшей мере. Однако, по-моему, она волнует его настолько, насколько он может позволить себе в силу своей натуры.

– Особа? Кто она? – спросил Питт, чувствуя, что блеснул наконец лучик надежды.

Корнуоллис остудил его пыл еле заметной печальной улыбкой.

– Его овдовевшая сестра на редкость обаятельна и пользуется большим успехом в обществе. Она, кажется – по крайней мере, на первый взгляд, – обладает добродушием и чувством моральной ответственности, которых он никогда не проявляет, несмотря на его недавнее посвящение в рыцари, о котором, полагаю, вам известно больше меня.

Последние слова он произнес просто как констатацию факта, без тени вопросительной интонации. Сознавая, что не имеет права вторгаться в некоторые сферы, Корнуоллис никогда не стал бы задавать навязчивых вопросов, не желая к тому же быть обиженным уклончивым ответом. Он слегка нахмурился – лишь легкая тень пролегла между его бровями.

– Но я встречал ее всего два раза, а мне трудно судить о женской натуре. – Теперь на лице Корнуоллиса проявилось легкое смущение. – Завсегдатай дамских салонов может иметь совершенно иное мнение. Однако она определенно является одной из важнейших ценностей его политического капитала для влиятельной компании, готовой поддержать его. С избирателями же он может, видимо, положиться разве что на собственное красноречие.

Его голос прозвучал удрученно: казалось, он опасался того, что в данном случае будет достаточно и одного красноречия. Питт боялся этого еще больше. Он видел, как Войси выступал перед рабочими. Известие о том, что политик имел в обществе такого влиятельного союзника, стало настоящим ударом. А ведь Томас надеялся, что, возможно, в холостой жизни как раз и кроется одна из слабостей Войси!

– Благодарю вас, – искренне сказал он.

– Хотите еще сидра? – спросил Джон, вяло улыбнувшись.

* * *

Эмили Рэдли любила бывать на званых приемах, особенно когда в их атмосфере царило опасное возбуждение, ощущалась борьба умов, аргументов и амбиций, скрытых под масками благодушия или обаяния, общественного долга или увлечения реформами. Парламент еще никто не распускал, но все знали, что такое могло случиться со дня на день. Вот тогда-то и начнется открытая предвыборная борьба! Она будет жесткой и быстрой – продлится, вероятно, с неделю. Закончилось время колебаний, обдумывания ударов по конкурентам или улучшения защиты. Все зависит от стремительности натиска и накала страстей.

Миссис Рэдли тоже подготовилась к своеобразной военной кампании. Будучи красивой женщиной, она отлично осознавала свои достоинства. Но сейчас, когда ей было уже за тридцать и у нее подрастали двое детей, Эмили требовалось немного больше стараний, чем раньше, чтобы выглядеть безукоризненно. Она отказалась от юношеских пастельных тонов, когда-то любимых ею за их мягкую приглушенность, и выбрала, по последней парижской моде, нечто более смелое, более изысканное. Основной тон ее юбки и лифа поблескивал темно-синим шелком, но его дополняла скроенная по косой серо-голубая полоса отделки, мягкими складками поднимавшаяся по лифу к левому плечу и вновь спускавшаяся к талии, где она соединялась в узел с другой, более широкой полосой, а их концы ниспадали с бедра. Рукава у этого платья были с обычными, высоко приподнятыми плечами, а дополняли наряд, разумеется, длинные, до локтя, лайковые перчатки. В качестве украшений миссис Рэдли выбрала бриллианты, отложив более привычный жемчуг.

Результат получился поистине прекрасным. Она чувствовала, что готова бросить вызов любой моднице в зале, даже ее нынешней ближайшей приятельнице, великолепной и стильной Роуз Серраколд. Роуз ей очень нравилась, и с момента их знакомства Эмили искренне надеялась, что муж этой женщины, Обри, пройдет в парламент, однако она не имела ни малейшего желания позволить кому-то затмить себя. Положение Джека оставалось вполне надежным. Он хорошо разбирался в политике и завел несколько полезных, влиятельных друзей, которые теперь, несомненно, поддержат его, но ничто не следовало считать само собой разумеющимся. Политическая сила – весьма переменчивая особа, и ее расположение необходимо поддерживать при каждом удобном случае.

Карета супругов Рэдли остановилась на Парк-лейн перед великолепным особняком Тренчарда, и Джек помог Эмили выйти. При входе их поприветствовал ливрейный лакей, и, проходя по холлу, они услышали громогласное объявление об их прибытии. Держа мужа под руку, миссис Рэдли вступила в гостиную с гордо поднятой головой и самоуверенным видом. В четверть девятого с гостями поздоровался полковник Тренчард с супругой – это было ровно через пятнадцать минут после времени, указанного в приглашении, которое чета Рэдли получила пятью неделями раньше. Такое опоздание считалось самым уместным моментом для прибытия, и они превосходно знали эту тонкость. Прибытие вовремя могли воспринять как вульгарное нетерпение, а опоздание к приветствию сочли бы грубостью. И поскольку об ужине обычно объявляли примерно через двадцать минут после появления первого гостя, можно было также незаметно появиться гораздо позже, когда все уже направлялись в столовую.

Этикет с незыблемой строгостью предписывал, в каком порядке, кому и с кем следовало проходить к столам, иначе вся эта процедура могла бы превратиться в хаос. Неизменно восхитительным считалось быть замеченной за красоту. Остроумием обычно тоже восхищались, но эта область считалась более рискованной. Существовала опасность выставить кого-то, в том числе и себя, на посмешище.