– Кубыть катимся, Васютка? – Игорь упёрся ладонями в колени. – Где ж Русь?

– И тут, и там, и здесь. Куда ни глянь – везде, ты главное, в себе держи.

– Всё у тебя резонёрство, – беззлобно шепнул Игорь. – Нет Руси. Нет корней. Все поперемешалось. Мы теперь авродя как единый народ, единая нация. Брехня это все, так скажу. В поле и колосьев много, и каждый – разного сорту, и каждый живёт по своим законам, под своим солнцем. Размешаешь их все вместе, посадишь вперемешку друг с другом – и вот всё одинаково, и смотреть неинтересно.

– Ксенофобию глаголишь, братушка?

– Кабы так, я б сказал, что один сорт хужее другого, а я так не скажу. Все хороши, все нужны, все вместе и создают красоту, но каждому сорту – свой участок распашки.

Василиса разогнулась, посмотрела на него. Сумерки уже оседали, у подножия лес казался почти чёрным, но солнце ещё золотило макушки деревьев. Свет располовинил и лицо Игоря. Одна часть, затемнённая, несла какую-то непонятную мысль, а другая, светлая – известную истину.

– К чему это? – спросила Василиса. – Ты своими врагами злосчастных застройщиков делаешь или еще кого-то?

– Может, всё ещё сложней. Если какой сорт сам добровольно пускает на свой участок чужеродного сорняка, то сам виноват, когда сращивается с ним и становится потаскушьим сорняком-ползуном.

– Я могу понять твою мысль, но не хочу, – Василиса обняла себя как от холода. – Слишком много в ней крови. Чужой крови. И невинной.

– Никто и не говорит о кровопролитии. Мне просто тошно. Тошно, что мы все теперь другие. Изменились и несём в себе корень чужеродства. Я верю… Нет, знаю, что настоящий русский человек не станет рубить природу – свой дом, свой кормящий хлеб – только ради развлечения, ради воспитания удобно подчиняемого потребителя.

– И зря в это веришь, братец. Мир меняется. Есть что-то общее, но все разные. Если неродственные племена на разных точках земли используют тот же способ вспашки или засемки7 это не значит, что они одинаковы, что принадлежат одному народу и одной крови. Не было никакого Вавилона и единого народа, это всё легенда. Разные сорта пшеницы могут расти бок о бок друг с другом, но при этом оставаться разными сортами. Ты же отличишь рожь от пшеницы, даже если они рядом будут расти. И русскость. Она ведь не только в едином житье с природой. И не в лесе русскость закопана, и не в поклонении ветрам.

– Так в чём?

Василиса замялась. Хотела, как мать, сказать, что в вере, но не то ведь. Нельзя же собрать в сплошной узор тысячи непохожих завитушек, нельзя в одном слове или имени отразить всю судьбину народа.

– А может, и нет русских, – добавила она. – Может, всё это выдуманные сказки для убаюкивания потребителей. Есть такие историки. «Русской нации нет», – говорят и приводят тысячу аргументов против антов, склавинов, вурдалаков и жар-птиц.

– И всё-таки. Прав был наш русский поэт, когда назвал Русь-матушку тройкой, несущейся без остановки и без поводыря. Только вопрос в том, кто тогда справится с этой тройкой, кто сможет править ею, и что за кони в тройку запряжены?

Игорь замолчал. И не было слышно, ни как треснула ветка под лапкой ежа, ни как шевельнулся скромный лист, ни как звякнула струна травинки. Ни как зашуршали брюки Игоря, ни как встряхнулась пачка сигарет.

– Курить будешь? – лучше бы и этого не было слышно.

– Нет.

Брат знал. И о церкви. И о чёрно-смолистом пепле на бледном холодном камне. Василиса попыталась представить, как лес наполнился сотней сигаретных дымков, восходящих из-под земли. Не сгорел. И слава Ему… «Шесть дней – на создание, вечность – на страдания».

Василиса прикрыла глаза, задумалась. Они с Игорем были сводными братом и сестрой. Мать Игоря умерла, и отец женился на Василисиной. Сменил темноглазую (порочную, как шёпот) Софью на беловолосую (невинную, как первый снег) Анастасию. Сменил Далилу на Есфирь.

«Отче наш», – пел невидимый хорал высоких ветров.

– Я вот что вспомнил. Может потешно, а помню, как мать моя, бывало, вместо молитв народные бабкины промыслы читала в плохие дни. Проклинала врагов, уводила их злобу в сторону. У твоей матери такого не было?

– Моя мать считала народные заговоры грехом.

– Может, и грех. Может, и неправильно грехом на грех отвечать, а может, так природой задано. Либо ты, либо тебя. – Игорь поднялся, насупившись, как охотящийся орлан. – Да и какой это грех? Тебя бьют, а ты не отвечаешь, просто помощи просишь у всех сил законных.

– И незаконных, – Василиса скривила губы. Где-то захлопала крыльями птица. Игорь обошёл Василису, пахну́ло от него жаром и решимостью. С их отцом бывало так же, когда он принимался за работу.

Вот зачем её Игорь сюда зазвал – для моральной поддержки да успокоения душевного. И чтобы заговоры свои прочитать.

Вкрадчиво и медленно удалялись его шелестящие шаги. Словно на бегу, учащалось его сильное дыхание. Мгновение. Ещё. Василиса подсела к стволу дуба, прислонилась, чтобы лучше слышать. Ей хотелось хихикать, как маленькой озорнице.

Она вспомнила лекцию давних университетских времён. Все заговоры представляют собой те же молитвы. Вредоносные наговоры начинаются с отрицания всего сущего…

– Пойду, не благословясь, против солнца, в чернь замутнённую, поднебесов лишённую, – не своим, потяжелевшим голосом читал Игорь.

Как правило, злые чары насылают, прося помощи ветров и зверей…

– Мчите и гоните со всех четырех сторон по моей лыжнице, по моему следу, серых рыскучих волков, бурнатых и бурых лисиц, серых рысей, бусых росомах, белых зайцев.

Порча, насыл злых сил на врага предполагает топкое, непроходимое место, где, предположительно, погибли люди. Читающий наговор обращается к витающим в таком месте утопленникам, потерявшимся и заплутавшим…

– Прошу умерших, убитых, с дерева падших, заблудящих, некрещенных, безыменных, – не человеческий говор, а уже шипение ползло невесть откуда, далеко-далеко, из-за морей и невидимых далей…

Слабо барахталось сознание на перепутье между сном и былью. Сквозь закрытые веки резко прорезался столп алого света. Почему-то стало страшно. И темно вместе с тем. В одно мгновение мир скинул краски и остался пронзительно чёрным.

Сначала тихо, потом звонче и детальнее задзынькал тонкий колокольчик.

Василиса открыла глаза и сощурилась, как если бы от слепящего снега, но со всех сторон лежала темнота. «Тинь-ти-линь», – вежливо, почти с маменькиной заботой коснулся слуха перезвон. Стоя на месте, волнуемая только ритмом своего сердца и созвучным колокольчиком, она привыкала к новым ощущениям.

Под стопами ощущалась холодная мурава, касалась она кожи с мягкой покорностью. Когда глаза привыкли, Василиса различила ту же ровно круглую лесную