Голову Сергея Александровича нашли на крыше одного из ближайших домов. В обществе ходила изысканная шутка: недалекому великому князю «наконец-то пришлось пораскинуть мозгами».

Каляев выжил. Ему остается только писать письма и произносить речи – для истории. Поклонник Брюсова, Бальмонта и Блока мгновенно на короткое время стал знаменитее их всех. Возможно, к этому и стремился поэт-графоман, сын околоточного надзирателя. Программа движения для него, как и для других савинковцев, «не имела значения». Он пишет письмо товарищам. Выживший смертник – о своем теракте:

«Я бросал на расстоянии четырех шагов, не более, с разбега, в упор, был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета. После того, как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колес. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернул лицо. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнаженное тело… Шагах в десяти за каретой лежала моя шапка, я подошел, поднял ее и надел. Я огляделся. Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг. Я пошел… В это время послышалось сзади: „держи, держи“, – на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Я не сопротивлялся. Вокруг меня засуетились городовой, околоток и сыщик противный… „Смотрите, нет ли револьвера, ах, слава богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же“, – проговорил, дрожа, этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса. „Чего вы держите, не убегу, я свое дело сделал“, – сказал я… „Давайте извозчика, давайте карету“. Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: „Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров!“. Меня привезли в городской участок… Я вошел твердыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек… И я был дерзок, издевался над ними».

В Пугачевской башне Бутырской тюрьмы, где содержался «благородный» террорист, его посетила вдова погибшего – великая княгиня Елизавета Федоровна…

«Мы смотрели друг на друга, не скрою, с некоторым мистическим чувством, как двое смертных, которые остались в живых. Я – случайно, она – по воле организации, по моей воле, так как организация и я обдуманно стремились избежать лишнего кровопролития.

И я, глядя на великую княгиню, не мог не видеть на ее лице благодарности, если не мне, то во всяком случае судьбе за то, что она не погибла».

Он ей жизнь даровал. Она пришла его благодарить. Елизавета Федоровна протянула убийце иконку со словами: «Я буду молиться за вас». Каляев в письме товарищам так объяснял ее жест: «Это было для меня символом признания с ее стороны моей победы, символом ее благодарности судьбе за сохранение ее жизни и покаяния ее совести за преступления великого князя».

«Поэт» на сцене, хочет эффектно умереть под аплодисменты зрителей. Внимание общества чрезвычайно ему льстит. Но тут пошло наперекосяк. В прессе его представили кающимся грешником, получившим прощение от Елизаветы Федоровны. Графоман строчит послание несчастной княгине:

«Мне следовало отнестись к вам безучастно и не вступать в разговор. Но я поступил с вами мягче, на время свидания затаив в себе ту ненависть, с какой я отношусь к вам. Вы оказались недостойной моего великодушия. Я не объявлял себя верующим и не выражал какого-либо раскаяния».

На судебном заседании 5 апреля Каляев произнес длиннющую речь, которой рукоплескала тогдашняя революционная общественность:

– Я – не подсудимый перед вами, я – ваш пленник. Мы – две воюющие стороны. Вы – представители императорского правительства, наемные слуги капитала и насилия. Я – один из народных мстителей, социалист и революционер. Нас разделяют горы трупов, сотни тысяч разбитых человеческих существований и целое море крови и слез, разлившееся по всей стране…

Тра-та-та…

Истерик, позер, одержимый манией «красиво» уйти из жизни. Один из тех убийц, для кого «программа не имела значения». А легенда о благородном террористе жива.

Еще одна соратница Савинкова, Татьяна Леонтьева (дочь якутского вице-губернатора, светская барышня), в 1906 году в Швейцарии во время завтрака в отеле вдруг начала палить из пистолета в пожилого француза по фамилии Мюллер, сидевшего за соседним с нею столом. Она ошибочно приняла его за российского министра внутренних дел Дурново. Француз выжил. Швейцарский суд приговорил Леонтьеву к… четырем годам тюремного заключения.

Дзержинский после побега из ссылки – опасный политический преступник. Его отправляют сначала в десятый павильон Варшавской цитадели, а затем в тюрьму в Седльцах. Режим содержания – строгий. Почти полная изоляция. В каменном мешке он проведет два года и назовет этот период «двухлетним погребением». Перед тем, как отправиться на этап, напишет сестре:

«Тюремные стены так опротивели мне, что я не могу уже хладнокровно смотреть на них, на своих сторожей, на решетки. Я уверен, что если бы меня теперь совсем освободили и я приехал бы к вам, то вы назвали бы меня бирюком; я не сумел бы сказать вам свободно и несколько фраз; шум жизни мешал бы мне и раздражал бы меня».

Из зеркала на Феликса смотрит угрюмое лицо с огрубевшими чертами и глубокими складками на лбу. И это вчерашний гимназист! – удивляется он сам. Губы сжаты, глаза в минуты волнения делаются страшными, так что многие, кто с ним спорит, отводят взгляд. Подурнел, изнервничался. Такой портрет он сам рисует в письмах к родным.

В 1902 году врач Седлецкой тюрьмы ставит заключенному диагноз, к которому тот давно готов: туберкулез легких.

Утешают его в этом каменном мешке воспоминания о еще более страшном месте, откуда он бежал. О… Кае. Вот сущий ад. Но почему? Из письма Альдоне: «Летом в Кайгородском я весь отдался охоте. С утра до поздней ночи, то пешком, то на лодке, я преследовал дичь. Никакие препятствия меня не останавливали. Лесная чаща калечила мое тело. Я часами сидел по пояс в болоте, выслеживая лебедя. Комары и мошки кололи, как иголки, мне лицо и руки, дым разъедал глаза. Холод охватывал все тело, и зуб на зуб не попадал, когда по вечерам, по грудь в воде, мы ловили сетью рыбу или когда под осень я выслеживал в лесу медведя».

Но это свобода. Некоторые по доброй воле ведут такое существование…

Это иллюзия свободы, объясняет Феликс. Пустая трата лет, которые могли быть отданы борьбе. Тоска тогда все больше заполняла его душу:

«Я думал, что сойду с ума, начал думать о небытии».

Кайгородское – единственное место на земле, где Дзержинский испытывал настоящее отчаяние. Напротив, погребение в тюрьме давало ему ощущение, что он продолжает борьбу, остается на передовой. Поэтому крепость для него «во сто крат лучше» ссыльной полусвободы.

Маргарита Николаева узнает, что случилось с ее возлюбленным. Она отправляет ему телеграмму, а затем письмо. Ее чувства к нему остаются неизменны, – читает Феликс. Маргарита теперь живет в Самаре. Революционный энтузиазм в ней угас, хотя она по-прежнему готова разделить его судьбу – просто как любящая женщина. Но Феликсу нужна единомышленница. В ноябре 1901 года, узнав о новом своем приговоре, он отправляет Николаевой откровенное письмо, которое через много-много лет найдут в ее шкатулке: