«Я за это время, которое прошло после последней нашей встречи, решительно изменился и теперь не нахожу в себе того, что некогда было во мне, и осталось только воспоминание, которое мучает меня… Получилось со мной то, что почти со всяким случается, но о чем писать при моих условиях несколько неудобно… Я стал жить и живу теперь и личной жизнью, которая никогда хотя не будет полная и удовлетворенная, но все-таки необходима. Мне кажется, Вы поймете меня, и нам, право, лучше вовсе не стоит переписываться, это только будет раздражать Вас и меня. Я теперь на днях тем более еду в Сибирь на 5 лет – и значит, нам не придется встретиться в жизни никогда. Я – бродяга, а с бродягой подружиться – беду нажить… Прошу Вас, не пишите вовсе ко мне, это было бы слишком неприятно и для Вас, и для меня, и я потому прошу об этом. Что, как Вы пишете, Ваши отношения ко мне нисколько не изменились, а нужно, чтобы они изменились, и только тогда мы могли бы быть друзьями. Теперь же это невозможно.

A затем будьте здоровы, махните рукой на старое и припомните те мои слова о том, что жить можно только настоящим, а прошлое это дым. Еще раз будьте здоровы и прощайте».

Какой представлял себе идеальную женщину Феликс Дзержинский? Высказаться на эту тему его попросят через двадцать лет, уже после революции, на одном из торжественных мероприятий. Очевидец запомнит его слова:

«Он встал и произнес совершенно исключительную по теплоте, искренности и жизнерадостности речь о женщине-товарище, которая в революционной борьбе идет в ногу с нами, мужчинами, которая зажигает нас на великое дело борьбы, которая одобряет и воодушевляет нас в минуты усталости и поражений, которая навещает нас в тюрьме и носит передачи, столь дорогие для узника, когда нас арестуют, которая улыбается на суде, чтобы поддержать нас в момент судебной расправы над нами, и которая бросает нам цветы, когда нас ведут на эшафот».

Такую самоотверженную единомышленницу Феликс Дзержинский нашел. В тюрьме его навещала Юлия Гольдман. Эту девушку он скоро назовет своей невестой.

Теперь путь Дзержинского лежит в Восточную Сибирь. Точное место ссылки определит на месте иркутский генерал-губернатор. Наверное, Феликсу в воображении рисуется ненавистный Кай, только в снегах и намного, намного дальше. Но он не унывает, поскольку верит: бежать можно отовсюду. Спасибо верной Альдоне, успела передать «неисправимому» валенки и тулуп, хотя он был готов отправиться по этапу в ватном пальто. 28 февраля 1902 года в Александровскую пересыльную тюрьму прибыл с московского тракта политический ссыльный Дзержинский.

Александровский централ советские авторы называли «зловещим». В действительности это учреждение на всю страну славилось либерализмом, доходящим до экстравагантности. Обитатели пересылки были практически предоставлены сами себе. Им могли даже разрешить отлучиться в Иркутск, расположенный в 70 километрах. Одно время здесь был и тюремный оркестр, которым дирижировал сам начальник «зловещего учреждения» Лятоскевич.

Феликс писал сестре:

«Весь день камеры наши открыты, и мы можем гулять по сравнительно большому двору. Пища больничная: молоко, белый хлеб, котлеты, а к ужину мы варим себе картошку, а чай пьем почти целый день, беспрерывно. У нас есть книги, и мы читаем немного, но больше разговариваем и шутим. Я встретил здесь целый ряд земляков, преступников не политических, которые так же тоскуют по родному краю и семье и которые в очень многих случаях попали сюда по произволу царской администрации. Я стараюсь изучить этих людей, узнать, что толкнуло их на преступления, чем живут их души. Представьте себе, есть такие, которые сидят здесь по 10 месяцев, ожидая лишь отправления в то место, где им должны выдать паспорта. Вообще, если о Европейской России можно много говорить и писать, то о Сибири лучше молчать – столько здесь подлости, что не хватит даже времени все перечислить. С постройкой железной дороги всевластие мелких пиявок понемногу уменьшается, но, как обычно, зло исчезает чрезвычайно медленно. А тюрьма меня не очень раздражает, так как стражников я вижу только один раз в день, и весь день я среди товарищей на свежем воздухе».

Можно и дух перевести после двухлетнего «погребения», тяжелого этапа? Нет, это не для Дзержинского. Ему нужно быстрее узнать место ссылки и подготовиться к побегу. Дни идут за днями, а он все еще в пересыльной тюрьме. Далее – слово советским биографам Дзержинского. 6 мая в «зловещем» централе происходит восстание. Политические выгоняют с территории тюрьмы надзирателей, укрепляют ворота бревнами, поднимают над тюрьмой красный флаг. Феликс во главе восставших. Прибывшее из Иркутска начальство испугалось огласки. Требования революционеров удовлетворены, дело завершается миром.

Похоже на правду? Не очень. Молодому ссыльному поляку потом бы не поздоровилось. Сам он в автобиографиях не упоминал об этом эпизоде. Какая-то акция неповиновения имела место, и Феликс не мог остаться в стороне в силу своего характера. Но в число ее зачинщиков он входить не мог. Иркутский историк Александр Иванов по просьбе автора книги обратился в Государственный архив Иркутской области. Там он обнаружил три документа, имеющие отношение к пребыванию Дзержинского в губернии. Первый – сообщение о его прибытии по этапу из Москвы. Второй – малозначащая просьба, которую Феликс, уже продолжив путь к месту ссылки, отправил иркутскому прокурору 24 мая из Верхоленска (видимо, для усыпления бдительности охранников). Наконец, третий от 30 июня – донесение жандармского офицера прокурору о том, что политический ссыльный Дзержинский скрылся…

Местом отбытия наказания Феликсу назначили Вилюйск на севере Якутии. В этом городке когда-то томился Чернышевский. Когда открылась навигация, Дзержинского и его товарищей по несчастью отправили в Якутию.

Вдвоем бежать сподручнее. В сообщники Феликс приглашает эсера Сладкопевцева. Первым делом надо под каким-то предлогом отстать от партии. Готово – во время остановки в Верхоленске местный врач выписывает им справки о болезни. В ночь на 12 июня беглецы выбираются из окна дома, где они живут (боятся разбудить хозяев), крадутся к реке, забираются в рыбачью лодку. Их подхватывает быстрое течение Лены. Деревня тает в темноте. «Тогда крик радости вырывается из груди беглецов, измученных более чем двухлетним пребыванием в тюрьме. Хотелось обнять друг друга, хотелось громко, на весь мир прокричать о своей радости…» Обстоятельства этого 17-дневного путешествия Дзержинский опишет в документальном рассказе «Побег», который увидит свет в польской революционной печати. Повествование ведется от третьего лица.

К утру смельчаки наметили проплыть не меньше ста километров. Гребут попеременно, и лодка летит по реке, как птица. Однако радоваться преждевременно. В темноте они слышат грохот приближающегося водопада. Одну преграду миновали, но на второй лодка переворачивается, и Феликс чуть не тонет:

«Беглец, сидевший на веслах, и крикнуть не успел, как погрузился в воду. Инстинктивно схватился он за ветку, торчащую из воды, и выплыл на поверхность, но зимнее ватное пальто, промокшее насквозь, тянуло вниз всей своей тяжестью; тонкая ветка сломалась, он схватился за другую, но и эта не смогла его удержать… но второй успел вовремя прыгнуть на пень и помог наконец товарищу выбраться из воды. Неприятные это были минуты: на пустынном острове, потерпевшие крушение, лишившись всего, вблизи места ссылки, они почувствовали себя снова заключенными. Но нет, беглец не покорится! Взглянули они друг на друга и поняли, что оба думают об одном и том же: смерть или свобода, возврата больше нет, борьба до смерти».