На следующее утро Дэниела разбудила доносившаяся из-за стены песня Либераче «Я увижу тебя».[18] После смерти исполнителя проигрыватель Сеймура Рильке работал на износ, и хотя обычно он включал его негромко, некоторые песни так бередили душу безутешного поклонника, что для вящего эффекта он прибавлял звук.

Дэниел вылез из кровати и направился в ванную, где обнаружил, что пребывание в пределах слышимости Либераче способствует непроизвольным гримасам с обнажением зубов, что делает их легкодоступными для зубной щетки. Помогало и рычание, и Дэниел провел пять приятнейших минут, скалясь на свое изображение в зеркале и растирая зубную пасту в плотную пену, вскипающую и капающую, словно изо рта припадочного. Изумительное ощущение, и, если бы не необходимость еще некоторое время присутствовать на подмостках, он мог бы уже и теперь оставить своего зрителя под сильным финальным впечатлением. Затем с помощью померанцевой зубочистки он основательно углубился в свои прикоренные расселины, завершив все это энергичным флоссингом.[19]

Музыка за стеной умолкла, но мистер Рильке, жертва дислексии,[20] продолжал насвистывать «Я увижу тебя» задом наперед. Этот пятидесятилетний холостяк был единственным Дэниеловым жильцом за шесть лет: приятный и обходительный человек, до раздражения набитый несносными маленькими добродетелями. Почти каждый вечер он приносил Дэниелу куски тортов и прочие сладости из местного ресторанчика, где работал поваром-кондитером.

Прихожая между двумя половинами дома была превращена в коридор, и мистер Рильке распахнул дверь как раз тогда, когда Дэниел вышел взять молоко с крыльца и отобрать у помчавшейся наверх Гленды стиснутую в зубах газету.

— Доброе утро, Сеймур.

— Доброе утро, Дэниел.

Мистер Рильке в память незабвенного Либераче носил траурную повязку на рукаве и пребывал в состоянии меланхолии, как-то совершенно не идущем к его геометрической аккуратности. Даже в столь ранний час его волосы были причесаны безукоризненным квадратом, усы подстрижены ромбом, а лицо, усеченным конусом застрявшее между эллиптическими ушами, было безукоризненно выбрито. К тому же квадрат отношения гипотенузы к диагонали конуса был равен площади ромба и удвоенной сумме площади эллинсов — равновесие, поддерживаемое кропотливыми сеансами перед зеркалом с ножницами, разделителями и циркулем. Даже его траурная повязка находилась на безупречно равном расстоянии от плеча и запястья.

Гленда, стиснув челюсти, вызывала Дэниела на бой за газету. Либераче сочился сквозь стену, интерпретируя полонез.

— Славная запись, — управился с ложью Дэниел.

— «Живой Либераче в Палладиуме», — проскорбел мистер Рильке, и неуместная ирония названия только усугубила его уныние.

Дэниелу стало его жалко.

— Отличный денек, — сказал он, стараясь выглядеть бодрым, но не провоцировать беседу. Гленда ловко увернулась от нападения на газету.

— В самом деле, Дэниел. Еще один славный денек, но к вечеру наверняка пойдет дождь, — просветлел мистер Рильке. Происходящее уже обладало признаками разговора. — Как по-вашему?

Дэниел понимал, что ему следует как можно быстрее убраться, иначе он влипнет в беседу с мистером Рильке, неподвижное лицо которого и некая несообразность в подвеске челюсти создавали впечатление, что им управляет чревовещатель. Это действовало гипнотически и вызывало непреодолимую потребность заглянуть ему за спину, а то и снизу, чтобы обнаружить источник звука. Что приводило к всевозможным казусам. Однажды на вечеринке мистер Рильке исполнил национальный гимн, и все зааплодировали сидевшему с ним рядом. Подвыпившая дамочка весь вечер держала его на коленях, поглаживала ему спину и бормотала: «…утылка …ива», а когда освобождали место для танцев, его уложили в шкаф.

Чтобы избежать подобных затруднений, Сеймур Рильке стал сводить свои беседы к коротким утверждениям очевидного. Сходная тактика собеседника приводила к обмену выдающимися банальностями.

— Я говорю, что к вечеру наверняка пойдет дождь, — настаивал мистер Рильке.

— Да, — согласился Дэниел, но не сумел на этом остановиться, — как и вчера.

— Вот именно, — подхватил мистер Рильке, довольный тем, что им удалось так быстро нащупать твердую почву. Теперь следовало сохранять инерцию. — И вы были на улице, на своем мотоцикле?

— Да, — подтвердил Дэниел, бессильный остановить происходящее.

— Так вы наверняка промокли! — триумфально заключил Сеймур Рильке.

Дэниел тупо кивнул и прежде, чем сумел удержать себя, произнес:

— Полагаю, сегодня вечером вы, как обычно, на работе?

Либераче журчал что-то про цветы.

— Совершенно верно. На работе! — мистер Рильке так и сиял. Получается отличная беседа. — В гостинице, на кухне!

— Я знаю, — сказал Дэниел. Он знал об этом уже шесть лет. Разговаривать с мистером Рильке было все равно, что погружаться в нарколепсию.[21] — Вы там повар-кондитер, да? — услышал он свой голос, как из космоса.

— Именно так, — энергично подтвердил мистер Рильке, — повар-кондитер.

— То есть готовите кондитерские изделия? — теперь Дэниел уставился на капканоподобную челюсть мистера Рильке и запаниковал.

— Верно. Повар по главным блюдам готовит главные блюда, повар по мясу и птице — мясо и птицу, овощной повар — овощи, а повар-кондитер — кондитерские изделия.

— А кто готовит рыбу? Рыбный повар, наверное? — Лицо Дэниела покрыла испарина, когда проигрыватель застрял на «Укулели-леди»[22] и Либераче снова и снова повторял «уики-уаки-у».

— Мы не подаем рыбу, — сказал мистер Рильке и гавкнул. Нет, гавкнула Гленда, но как раз в этот момент мистер Рильке распахнул челюсть, что произвело равное впечатление. Гленда снова гавкнула и выронила газету. Она знала несколько слов, «рыба» было одним из них. Дэниел подобрал газету и свою молочную бутылку.

— Я пойду отнесу молоко, — сказал он. Короткое замыкание злосчастной беседы было безжалостно прервано.