Дэниелу иногда казалось, что планету населяют радиолюбители вроде тех, голоса которых он слышал по подпольному радиоприемнику Ларио Фетца. Кто-то с Аляски разговаривал с обитателем Огненной Земли.

— Как погода? — спросил аляскинец.

— Холодная и дождливая, — отвечал огненноземелец. — А у вас?

— У нас тоже холодная и дождливая.

После чего наступило долгое молчание. Они связались с противоположных концов мира, выяснили, что сказать им нечего, и попрощались. Дэниел вздрогнул при мысли о том, как много таких людей среди университетских преподавателей, и когда Могучий Мотор свернул на Уикам-стрит, он вознамерился сам отыскать нескольких новых учеников. Как-нибудь.

Шпиль собора Св. Беды[14] вырос в вечерних небесах, и Дэниел немедленно вспомнил о том, кому средневековая литература безусловно пригодилась бы. Могучий Мотор заурчал, остановившись под портиком. Дэниел уговорил Гленду остаться сторожить мотоцикл и ждать его.

Старая церковь стояла пустой, только несколько кающихся преклоняли колени возле исповедальни. Мариита[15] отца Деклана Синджа нигде не было видно, исповедальня стояла без присмотра. Дэниел отправился было поискать его в пресвитерию, но остановился, подумав о перспективе бесплодного блуждания по стигийским коридорам по пятам за мрачной экономкой и ожидания в холодной передней под наблюдением угрюмых портретов давно умерших монахов. Лучше зайти в другой раз, на неделе.

Выходя через северную апсиду собора, Дэниел удивился, увидев старуху, полирующую медные перила у края купели. В присутствии старухи не было ничего примечательного, ибо тишина церкви есть не что иное, как шепот ее старых дев; удивил скорее объект ее внимания. Монолитная купель была закладным камнем собора, коромыслом возвышающимся над обильным натуральным источником, открытым на рубеже века. Прихожане сначала соорудили по подписке купель, а в следующие десять лет — церковь над ней.

Для Дэниела купель имела особое значение. Когда крестные родители поднесли его сорок три года назад в грозовой день на святого Патрика[16] к медным перилам крестильни, где-то глубоко под собором послышался бездонный урчащий глоток, священник поднял куполообразную серебряную крышку и обнаружил пустую емкость и зев слива там, где о край купели полвека бились хрустальные воды. После того как общее оцепенение прошло, младенца отнесли в ризницу и крестили над медной раковиной, в которой отбеливали стихари. От контакта с мутной водой имбирные волосы младенца стали ярко-зелеными, и Дэниелова бабка, благочестивая ирландка, омытая «Пиммсом»,[17] была так потрясена знаками заступничества святого Патрика, что упала на пол ризницы в обморок. С того самого дня огромная каменная купель была пуста и оставалась без дела. В последующие годы ее несколько раз пытались заполнить, но оставили попытки после того, как пожарная помпа целую неделю тщетно качала воду в ее полое горло.

Дэниел приблизился к старухе, со вкусом надраивающей поручень перепачканной медной патиной тряпицей. Она была по-настоящему древней и издавала шамкающие звуки, отрывистые причмокивания и поскрипывания, пересыпанные обрывками булькающей песни и слюнявых призвуков, вымешанных ее языком и беззубыми деснами. При приближении Дэниела старуха повернулась и изобразила на своем раскрошенном, а кое-где и совсем обвалившемся лице улыбку.

— Что, вода появилась? — спросил Дэниел.

— Боже упаси, — проговорила старуха, — но все должно быть готово, не так ли?

— Для чего?

— Трудно сказать. Очень трудно.

«Совсем безумная», — подумал Дэниел, немедленно полюбив ее.

— Думаете, скоро понадобится?

— Лет через тысячу, — старуха сложила тряпочку и перегнулась через каменный край. — Знаешь, какая она глубокая? — один ее глаз с надеждой уставился на Дэниела, другой скорбно вперился в глубину купели, и Дэниел нашел удручающими эту их независимость движений и печальное выражение.

— Можно бросить что-нибудь вниз и послушать, скоро ли раздастся всплеск.

— Отличная мысль, — согласилась старуха и вытащила из темного балахона, окутывающего ее с головы до пят монету. Дэниел поднял серебряную крышку, под которой обнаружилась глубокая емкость… Крепкая решетка закрывала отверстие колодца, чтобы его широкое горло не проглотило случайно упущенного младенца. Старуха бросила монету сквозь решетку, и они стали ждать всплеска. Его все не было, и не было, и не было, и чем дольше его не было, тем сильнее возбуждалась старуха. Наконец она задрожала и взглянула на Дэниела.

— Он бездонный! — задохнулась она.

— Да.

Старуха смотрела умоляющим взглядом.

— Ты знал, что так будет! Откуда?

Дэниел рассказал про свое крещение, и с каждой новой подробностью ее возбуждение усиливалось.

— Ты когда-нибудь чувствовал, — лихорадочно зашептала она, — что тебя выбрали? Что тебя выделила та самая сила, которая опустошила купель в момент твоего крещения?

— Нет. Никогда.

Это ее не смутило. «Конечно нет. Без притчи как бы ты мог сообразить, правда? Каким прекрасным человеком мог бы ты стать!» — Старуха закусила губу и оглядела Дэниела как мать, когда он впервые надел костюм.

В конце концов старуха заметила его необычную наружность.

— Бог мой! Какой нынче век?

— Двадцатый. Просто я пытался возбудить у людей интерес к Средневековью.

Старуха определенно успокоилась и заговорила было опять, но вдруг передумала, как будто тихая надежда могла разбиться об их дальнейший разговор.

Дэниел почувствовал, что его отпускают, и направился к дверям собора.

— Мне пора.

— Ты вернешься?

— Да. Мне надо к отцу Синджу.

— Когда?

— Скажем… Во вторник.

— До встречи, Дэниел, — и она снова принялась надраивать перила у купели.

По дороге домой сквозь сумеречную влагу Дэниел заподозрил, что старуха у купели была фикцией. Совершенно невозможный персонаж. Чувство нереальности проникало в воспоминания об их беседе. Что за притчу она поминала и откуда знала его имя? Не исключено, что ее прислали помочь ему покинуть сцену, дернув за рычаг люка, но в такой же степени она могла оказаться отвлекающим маневром, введенной в игру той частью его существа, которая упрямо предпочитает мир реальный миру обещанному.