Прячу лицо в волосах, но он откидывает их назад.

И добавляет:

— Я буду любить тебя еще. Но потом. А сейчас мне надо идти. Дела.

Я почувствовала приступ паники, но он сказал, что позвонит. Спустя несколько минут я уже крепко спала: так крепко, словно меня треснули крышкой от мусорного бака.

Улыбаясь, смотрю на часы — 9:20. Чувство вины перед Солом на мгновение сдавливает все внутренности, но неутолимое вожделение тут же берет верх. Никогда прежде я не испытывала такого влечения. Одного секса мне теперь уже мало: мне хочется слиться с Крисом, раствориться в нем. И маленькая, подленькая частичка моего «я» начинает торжествовать: «А у тебя, Барбара, такого больше не будет, все, ты застряла, — один и тот же парень, одни и те же радости, — а вот я свободна»… Постойте-ка: 9:20? Вот дерьмо! Ракетой взвиваюсь с постели, несусь к шкафу, вываливаю одежду, я опаздываю на работу, я еще ни разу не опаздывала, никогда, не должна, успею, Крис, Крис, Крис, что ж ты со мной сделал, галопом несусь к метро. Неужели я так сильно изменилась? Ужасное чувство, будто все смотрят только на меня. Выныриваю из метро и влетаю в офис ровно в 10:15, задыхаясь, словно Падди после утомительного марафона от миски с едой до дивана. В конторе — пустота.

В моей голосовой почте — сообщение от Мэтта: его не будет весь день — сплошные совещания; зато наш главный согласовал поездку «Телеграф» в Верону (за наши денежки), так что: «Вперед, буревестники!» Улыбаюсь во весь рот. Отсутствие Мэтта на рабочем месте безусловно свидетельствует о возрождении моей репутации. Сочиняю елейно-приторное письмо в пресс-офис Государственного управления Италии по туризму, где вкратце излагаю наши планы. Кроме того, расходую непомерно большое количество рабочего времени, мечтательно вздыхая по Крису. Вообще не хочу сегодня пользоваться телефоном в служебных целях: ведь он может позвонить в любую минуту.

Размышляю, как лучше сформулировать: «изумительно» или «грандиозно» (все-таки подхалимаж — наука тонкая), когда дверь вдруг со скрипом приоткрывается, и появляется бледное детское личико с черными косичками и обидчиво надутыми губками.

— Мелиссандра, — восклицаю я, вся внимание. — Как ты?

Мел проскальзывает внутрь. Ее хрупкие, с позволения сказать, формы укутаны в леггинсы с трико, толстый джемпер и еще во что-то загадочно запахивающееся, — то ли в юбку, то ли в шаль.

— Так шебе, — отвечает она, пристально глядя на меня сквозь опущенные ресницы.

— О боже! — говорю я. — Что случилось? Я могу как-то помочь?

Мел сдвигает брови:

— Вожможно.

Ободряюще улыбаюсь. Мел, может, и выглядит как Пеппи Длинный чулок, но вообще-то ей уже двадцать девять. Она хорошая танцовщица, но все же, скажем, не так хороша, как она о себе думает. После просмотра ее в роли Клары в «Щелкунчике» вердикт Мэтта был таков: «На мой взгляд — ледышка», — и критики с ним согласились. «Мелиссандра Притчард, — писали они, — технически совершенна, но ей недостает страстности: она — Гвинет Пелтроу от балета». Мнение компании также единодушно: она не привносит в роль ничего от себя самой. (Что еще раз подтвердилось, когда наша балетмейстер буквально умоляла Мел «интерпретировать» один из пируэтов, на что получила резкое: «Я вам не хореограф, а балерина!») Но она красивая. И с виду такая хрупкая, словно отлитая из стекла.

— Может, водички? — спрашиваю я очень мягко.

— Нет, шпашибо, — приятно шепелявит Мел, низко склоняясь над моим столом и одновременно поднимая ногу все выше и выше — до тех пор, пока та не принимает вертикальное положение. — Ты что, поранила лицо? — добавляет она.

— Какое яйцо? — фыркаю я. — А-а, лицо, — пожалуйста, думаю я, пожалуйста, не старайся ничего скрыть! Мешки под глазами, должно быть, гораздо заметнее, чем я думала. — Мм, нет, просто я еще не успела подкраситься.

Мел бросает в мою сторону странный взгляд. И говорит:

— Могу одолжить машкировочный карандаш.

Стараюсь не выдать обиду.

— Очень мило с твоей стороны. Не стоит. Лучше скажи, чем я могу помочь тебе.

Мел выпрямляет тонкую руку и осторожно тянет за поднятую ступню (которая в данный момент парит где-то у нее над головой). Этот невероятный маневр, похоже, не требует от нее никаких усилий. Уставившись на Мел, с сожалением думаю, что мне такое не под силу. Гибкость моего тела можно сравнить разве что с гибкостью высохшего сучка. Сегодня же пойду в спортзал.

— Я рашштроена, — провозглашает Мел, опустив ногу и начав нервно теребить красную ленточку на косичке. — Я очень уважаю Джульетту, она жамечательная танцовщица, нет-нет, я не хочу шкажать о ней худого шлова, но жнаешь… — я беру себя в руки, готовая к потоку злословия, что всегда следует за подобными фразами, — …ведь это нечештно: она жаграбаштала шебе вшю шлаву, во вшех гажетах — только она одна, каждый день — ее фотография во вешь ражворот, где она выштавляет напокаж швои чудные выгнутые ножки, кштати, на мой вжгляд, шлишком длинные, так что практичешки бешформенные! А я что, ражве не прима? Почему им не вжять интервью у меня?

Нижняя губа Мел начинает трястись. Я чувствую прилив жалости.

— Не надо так расстраиваться, Мел, — начинаю уговаривать я. И добавляю поспешно: — Я обязательно что-нибудь для тебя придумаю.

Мел хлопает в ладоши и, к моему величайшему изумлению, заключает меня в объятья. Такое впечатление, будто общаешься с мешком с гвоздями.

— Ты правда обещаешь? — радостно кричит она. — О, шпашибо тебе! Огромное шпашибо! — Делает небольшую паузу и продолжает: — Пошлушай! Почему бы нам не пошидеть где-нибудь жа чашечкой кофе и не поговорить об этом? Ты могла бы прийти на нашу репетицию в пятницу, а потом мы бы куда-нибудь шходили. Правда, тут в округе почти ничего не жнаю, но ты-то должна жнать! Так было бы ждорово, ну, пожалуйшта, шкажи «да»!

Я не так высоко летаю, чтобы отказаться от возможности посплетничать в компании звезды. Кроме того, я зачарована гипнотическим взглядом ее глаз, — таких огромных, голубых и печальных, — ну, и как тут сказать «нет»? Соглашаюсь и смотрю, как она исчезает за дверью. Из глубины коридора доносится ее пение.

Улыбаюсь и вдруг чувствую боль в районе подбородка. Прыщик. Великолепно: мой первый оргазм — и тут же сыпь. Заставляю себя не дотрагиваться до него и даже не смотреть — здесь кругом зеркала, и, говоря по правде, меня уже тошнит от собственного вида. В 18:03, после целого дня гнетущей тишины, наконец-то раздается телефонный звонок. Хватаюсь за трубку, словно утопающий — за соломинку.

— Алло?

— Привет, Натали. Это Салли, из приемной.

— Привет, Салли, — отвечаю я, изо всех сил стараясь не падать духом.

— Тут тебя хочет видеть один джентльмен. — Она понижает голос: — Полагаю, тот самый, из-за которого у тебя сегодня такой интригующий вид. — И затем вновь своим обычным тоном: — Так что, пусть поднимается?