Тогда белое полотнище вдруг ожило. На нем плескалась вода, много воды, нежный песок был теплым, так что люди бегали по нему почти голышом. Здесь, даже в самые ясные летние дни, никто не решился бы на такое. Холодный ветер то и дело срывался со склонов гор, даже сейчас он выгибал натянутую меж копьями ткань, на которой оживал, переливался яркими красками мир, обещанный Господом своему народу. Будущий халиф, затаив дыхание, смотрел на странные деревья с длинными голыми стволами и листьями у самой верхушки, неправдоподобно огромными. На деревьях росли плоды величиной с голову. Они падали, разбивались, и люди пили из них, радуясь так, что у мальчишки заныло сердце. Он готов был отдать все, чтобы оказаться там, в этом светлом и прекрасном месте.

— Я буду с ним, — прошептал он. — Я буду рядом всегда!

Брат, расслышав этот шепот, прижался доверчиво и спросил:

— Ты возьмешь меня с собой?

И вот он мертв.

Наместник знал, что сейчас брат там, на берегу бескрайней синей воды, залитой солнцем, бегает по теплому песку в окружении красавиц, каких нет на Земле. В то же время он с болью в сердце чувствовал, как ему не хватает Ильшаха.

Когда-то Аттила сказал Эргезу: «Что толку скорбеть о мертвых. Тем, кто уверовал, — хорошо. Те же, кто погряз в своих заблуждениях, обретут последний шанс на спасение. Если ты скорбишь о потере, то это лишь твоя боль. Но эта боль — наущение врага рода человеческого, ибо в этот миг ты чувствуешь себя одиноким, а искренне верующий никогда не одинок, ибо он в Боге, а Бог всегда с ним. Не радуй Ноллана своей никчемной скорбью».

Конь, чувствуя настроение хозяина, остановился.

— Я радуюсь, — прошептал халиф. — Я радуюсь, и боль моя лишь пыль на ветру!

Он вдруг почувствовал, что не верит сам себе, и до крови прикусил губу.

В дальних кустах послышался какой-то шорох. Эргез насторожился, выдергивая из кобуры увесистый короткоствол, но воины в черных шлемах уже мчались на шум.

— Нет-нет, не убивайте, я и не думал стрелять, — послышалось из зарослей. — Мы не желаем ничего плохого. Я верю в Пророка Аттилу, истинного и судьбоносного. Имя мое — Исмаил…

* * *

Старый Бирюк лежал, затаившись меж камней, и старался не думать. Прятаться было делом привычным, но сейчас такая предосторожность казалась тщетной. Что толку загораживаться камнями от того, кто видит, не глядя, кто читает мысли, стоит им лишь объявиться в голове? Не думать совсем.

Не получалось.

Бирюк попытался спрятать беспокойное сознание в пустенькой головке щебечущей птички, та даже не потрудилась вспорхнуть, когда его преследователь скользнул мимо, просто не почувствовала чужого присутствия, зато Старый Бирюк увидел глазами крылатой певуньи широкую спину, то и дело мелькающую меж кустов подлеска.

«Да, годы все еще не властны над ним, — оставляя сознание пичуги, отметил ученик Седого Ворона. — Но что-то не так, что-то изменилось».

Его не покидало гнетущее ощущение близкой опасности. Неужели снова уходить? Казалось, все уже позади, ан нет. На этот раз, похоже, скрыться не получится. Такой вот выход из-за печки. Теперь-то уж придется встретиться нос к носу. Поднимется ли рука выстрелить?

Он припомнил, сколько раз говорил Лехе и Михе: «У врага нет лица, есть только личина, и, как бы она ни выглядела, она всегда обман». Теперь в этом следовало убедить себя. Бирюк еще раз повторил мучительный, как заноза, вопрос: «Поднимется ли рука? Смогу ли нажать на спуск?»

В этот миг сознание его точно окатили кипятком.

«Все, заметил, — констатировал воин. — Теперь уже не уйти. Если так, то можно попробовать занять самую удобную позицию для встречи».

Куда там! Преследователь остановился, точно прислушиваясь, и стал по широкой дуге обходить тайное убежище бывшего друга, стараясь прижать его к изгороди селения — прием нехитрый, но вполне действенный. Как бы там ни было, а подставлять под удар толпу простодушных нонкомбатантов, так Седой Ворон называл всех, неспособных держать в руках оружие, не пристало. Он припомнил бессмысленную песенку, слышанную в глубоком детстве:

А у жирафа шея длинная,

А у жирафа шея длинная,

Он не умеет обнимать.

А мы ему по морде чайником…

Наставник рекомендовал ее в качестве защиты от таких вот экстрасенсов. Конечно, опытного преследователя этот нехитрый прием с толку не собьет, но хоть позволит скрыть намерения в случае, если на них хватит сил. Старый Бирюк двинулся сквозь заросли, стараясь встроиться в горячий еще след.

«Покрутимся маленько. Если ситуация не в твою пользу — меняй ситуацию. Где-нибудь противник да проколется. И тут главное — быть наготове».

Он чувствовал, как сознание охотника пытается завладеть его мозгом, давит, точно железные скобы втыкает в черепную коробку. Еще один куплет:

У павиана морда синяя,

У павиана морда синяя,

Он не умеет целовать.

А мы ему по морде чайником…

Давление все усиливалось, голова, казалось, вот-вот треснет, но Бирюк почувствовал, что и противник устает. От боли, сдавившей череп, будто железным кольцом, глаза уже лезли на лоб, но ученик Седого Ворона продолжал шептать про себя дурацкую песенку, точно заклинание, способное рассеять металл.

«Он выдыхается. Еще немного…» — сполохом мелькнула спасительная мысль, и в этот миг преследователь остановился.

Из ворот селения вышла небольшая группа людей. Кажется, они что-то затевали, поскольку преследователь обрадовался и двинулся им навстречу.

Бирюк знал, что того всегда развлекала готовность незадачливых охотников за живым товаром добыть себе редкий трофей. Желающих украсить стену его головой было немало, в прежние времена он не отказывал никому. Похоже, и сейчас не изменил привычке.

Точно позабыв о цели, ловец резко повернулся и быстрым деловитым шагом отправился навстречу обреченным, считающим себя хищниками.

Старый Бирюк почувствовал, как спадает напряжение, взламывающее череп. Самое время атаковать. Или скрыться… Ему вдруг припомнилась лесная опушка, густо, точно грибами после дождя, усеянная ошметками человеческих тел, принадлежавших тем, кто некогда пошел с ним в стремлении держаться подальше от Барьера Ужаса.

В прежние годы видение преследовало его почти неотступно, потом как-то прошло, а сейчас вот снова…

Да, тогда за ним гнался другой Охотник, но он и в подметки не годился сегодняшнему гостю. А значит, будет новая опушка и новые ошметки. Гложет один лишь вопрос: ограничится ли Он только глупцами, решившими выйти за ворота? Или, опьяненный кровью, войдет в селение?

Воин досадливо поморщился. Вот же принесла нелегкая! Он вдруг застыл, осознав простую, в сущности, мысль: если преследователь решил дать ему передышку, то, стало быть, почувствовал чужую агрессию. Селяне добродушны и пугливы, без особой необходимости за ворота носа не кажут. Что же тогда? Ему вспомнился учитель, ликовавший совсем недавно из-за Лешагиной победы.