Он невольно оскалился, резко приходя в движение. Он был готов броситься на этого неизвестного не как воин, которого внезапно разбудили, не как тренированный человек с отточенными рефлексами, а как раненый зверь, в которого ткнули палкой. Стен, возможно, и мнил себя этим зверем, пытаясь рукой, словно когтистой лапой, избавиться от обидчика.

Большие зелены глаза Артэма отразили на миг ужас. Ребенок словно кожей ощутил этот гнев и, увидев глаза того, кто намеревался его ударить, не узнал отца.

Стен же сына узнал. Один взгляд детских глаз, так похожих на глаза проклятой бестии, сводящей с ума, – и разум мужчины прояснился.

Он обнял сына, в ужасе понимая, что мог навредить ему, прижал к себе и замер, спасая не то себя, не то его самого.

− У тебя кровь, − пробормотал Артэм, уже и позабыв минутный ужас.

Его отец снова был собой, а энергичный мальчик хотел обработать его раны, как тот это делал для Артэма. Все же этот малыш любил Стена и видел в нем одном родное существо. Лейн, будучи много старше, теперь казался Артэму совсем чужим, а Стен практически всегда был рядом, показывал ему что-то новое, и чему-то учил. Именно поэтому Артэм и знал, как и зачем надо промывать раны, понимая, что ссадина на щеке практически то же самое, что сбитая коленка.

Подставив раненое лицо под руки мальчишки, Стен уже не чувствовал боли прикосновения, зато до его ума медленно добиралась совесть, спешащая напомнить все, что он творил вчера.

Стен хотел исчезнуть, ощущая всю глубину собственного позора, помня весь тот звериный гнев, что управлял им последних несколько часов, и ужасаясь тому, что едва не ударил маленького сына – самого важного из людей на этой земле…

Благо Артэм лишь протирал ссадину и весело улыбался, называя боевой раной следы от пьяной драки.

Для людей мыслящих подобное всегда становится уроком. Им не нужно повторять дважды, и они не ищут по жизни закрепления урока, тут же делая вывод и стремясь его никогда не забыть.

Стен свой вывод сделал мгновенно. Благо, что ничего этой ночью не случилось, никто не погиб в этой драке и по-настоящему его не узнал, однако его лицо говорило само за себя, вот по городу и пошли слухи о буйстве главы экзархата, но в то же время его не стремились осуждать. Город, полный слухов, как губка впитывал все, передавая любое событие от одного угла к другому. Все быстро узнали, что Лейн ушел из дома и что один из служителей Святого Креста призывал Тьму в личных целях. К счастью для самого себя в глазах народа Стен был жертвой интриг и непонимания, героем, спасшим город от злодея и поплатившийся за это сыном. Молва простила ему один дебош, и тот недоказанный. Если это и был он, то что уж поделать: не выдержал, такое бывает. А в городе Стена и правда любили за то, что он был из простых, что народ понимал и что неграмотным людом не брезговал, к тому же он сам лично не раз помогал тем или иным жителям местной округи, чем, конечно, тоже получил славу. Для народа он оставался героем, благо только сам Стен об этом не знал. Он не смог бы вынести жалости простого народа так же, как не вынес бы и порицаний. Ему досталась тишина.

Он вернулся к делам, вновь стараясь как можно больше времени уделять воспитанию и развитию младшего сына, но все чаще вечерами выпивал, то совсем немного для успокоения, то много больше, чтобы забыться.

В судьбу Лейна он решил не вмешиваться, давая сыну право решать все самому. Он, конечно, знал, что старший сын живет у одного из своих товарищей, что его зачислили в послушники, и по возможности узнавал все о его успехах, стараясь при этом самому Лейну на глаза не показываться. Откровенно говоря, Стен считал, что упустил уже возможность объясниться с сыном, а теперь он мог лишь ждать, когда его своенравное дитя даст ему еще один шанс.

Стен остался в гнетущем покое, чуть притупленном алкоголем.

Зато Лейну покоя не было. Пока его отец был героем, он для молвы стал эгоистом. Даже его товарищи, поначалу возмущенные, теперь с большим уважением говорили о Стене. Теперь они знали, за что в действительности был арестован их наставник, и понимали, что глава экзархата был прав и с ними потупили вполне справедливо в условиях сложившейся ситуации. Сначала Лейн был виновен в том, что являлся сыном Стенета, потом, что отвернулся от родного отца.

В этом неравенстве людского духа пока никто не смел тревожить самообладание отца, давить на сына никто не боялся.

Лейну было сложно среди бесконечных пересудов заметить молчаливое ожидание отца. Он то и дело узнавал, что тот тихо и безмолвно интересуется его судьбой, но при этом совсем не ищет встреч.

Поначалу все это только сильнее раздражало Лейна. Он злился оттого, что отец ничего ему не объяснил, не учитывая, что сам он едва ли был настроен кого-то слушать, и что за ним великодушно приглядывали, при этом высокомерно избегая встреч. Лейну было невдомек, что в действительности его просто ждали и о нем беспокоились. Ему казалось, что его испытывают.

Лейн не хотел понимать, что вся боль, которую он переживает − итог его эгоистичных требований, гордыни и мнимого первенства. Он загнал себя в моральный тупик, выход из которого должен был стать для него уроком.

Он был достаточно горд, чтобы не позволять себе сидеть на чужой шее, но и достаточно избалован, чтобы попробовать выжить на жалкое жалование послушника, ютясь в небольшой каморке при храме. Лейн был достаточно уязвлен собственными предрассудками, чтобы вернуться домой. Ему казалось, что то пренебрежение, с которым его встретил отец, было желанием его никогда не видеть.

Со временем горделивый Лейн стал допускать мысль, что неверно истолковал действия отца. Он почти убедил себя в этом, вспоминая мягкую постель в собственной комнате.

Так через несколько месяцев он вновь оказался на пороге отцовского дома. Было уже поздно, и Лейн, внутренне пристыженный всей этой ситуацией, постучал в родную дверь, не посмев зайти просто так, хотя и видел свет в окне гостиной и понимал, что дом еще наверняка не заперт.

На его стук никто не ответил.

Лейн был даже готов повторить свой подвиг, но, поднеся руку к двери, ощутил себя ненужным. Словно его вновь бросили, только теперь не мать, а отец. Его бросил даже отец…

Полный отчаянной горечи, он хотел было уйти, но как только он отступил, дверь отворилась.

На пороге стоял Стен. Он был пьян.

Он пил недостаточно, чтобы почувствовать хоть какое-то облегчение. Зато регулярное употребление алкоголя притупляло саму суть его чувствительности. Его эмоциональность погасла. Та зияющая пустота, которая осталась от потерянной любви и заполнилась гневом, теперь вновь казалась пустотой, притупленной, неопознанной массой. Монстр крепко спал под этой бесконечной анестезией, а хозяин тела незаметно и медленно терял способность к здравомыслию, живя словно в тумане, чудом сохраняя контроль. С годами это убивает, но пока прошло мало времени, и Стенет чувствовал лишь как легче ему проживать день до конца.