– А что вы собираетесь делать? – спросил Аркаша из своего угла.

Генрих Александрович встряхнулся и сказал:

– Проверяю, молодой человек, проверяю. Есть у меня такая способность, проверять. Зеркало, это как подробная книга, надо только уметь ее прочитать. Вот и читаю такие книги всю жизнь. Прилюдно об этом не говорю, не всем это понятно будет, особенно в наши-то с вами времена. Но много они мне рассказывают, много. Иногда такое, о чем знать и не хочется, страшно. Ведь только часть зеркала здесь, с нами, вот, я трогаю его, а у второй половины края нет, уходит оно в другой мир. Зеркало – тонкий проводник из одного мира в другой.

– Я думал, вы реалист, Генрих Александрович, – Аркаша был удивлен началом этой беседы. – Вы же занимаетесь вполне конкретными особями, паразитами, червями всякими, а тут магия, предрассудки. Не вяжется это как-то, – Аркаша запнулся.

– Магия, говорите? – Учитель так и стоял напротив зеркала, по-хозяйски оперевшись о столик и внимательно вглядываясь в серебряное полотно. – Я же паразитолог, Аркадий, вы это знаете. Но вы никогда не думали, что бывают и предметы-паразиты, те же зеркала, скажем. Вам это в голову не приходило? – Генрих Александрович сделал паузу, вглядываясь в лицо Аркаши. – Своеобразное зеркало-паразит или, иначе говоря, зеркало-дверь, которое по какой-то причине остаётся чуть приоткрытым в тот тонкий мир и забирает энергию живых. Существовали и зеркала-убийцы, слышали, надеюсь, про такие? Я был обычным студентом, как и вы, и в то время заинтересовался Парацельсом, стал изучать его, много о нем и самого его читал. Он всегда носил с собой маленькое карманное зеркальце и считал его неотъемлемым атрибутом врача и еще свято верил, что зеркала служат тоннелем между двумя мирами: тонким и физическим. И что через этот тоннель потусторонняя информация проникает сюда, к нам. Очевидно, именно эта энергия мощнейшим образом влияет на психику человека, отсюда галлюцинации и видения. А еще он ставил диагноз больным, исходя из того, как запотевало зеркало, на которое дышит человек, внимательно вглядывался в появившиеся символы и образы, так сказать, подключался к ним и находил единственно правильное решение для лечения больного. Парацельс вообще считал зеркало неким своеобразным магнитом, который очень долгое время сохраняет человеческие мысли и чувства. Я много читал, в том числе и мистики, конечно, ставил опыты и отсеивал то, что мне казалось неверным.

Он вынул из кармана две синие свечки и положил на край предзеркального столика.

– Найдете мне два подсвечника? Желательно одного уровня, – попросил Генрих Александрович.

Аркаша подал, были такие. Учитель вставил синие свечи в подсвечники и разместил их по обе стороны от зеркала. Потом плотно закрыл дверь в комнату и проверил все форточки. Ниоткуда не дуло. Он вернулся к зеркалу и позвал Аркадия.

– Сейчас уже можно подойти, только стойте, не шевелитесь, – попросил он.

Мужчины встали перед темным блестящим полотном, глядя на свое отражение. Повязка на лице учителя прилегала к глазнице очень плотно, впиваясь в кожу черными шелковыми краями, словно пытаясь удержать этот бесполезный глаз на месте и не давая ему выпасть из орбиты. Две свечи, чуть подрагивая, довольно зловеще и торжественно освещали их лица снизу. Черты лица и у одного, и у другого постоянно менялись от движения пламени, то искажались до неузнаваемости, то смягчались снова. Учитель был сосредоточен и серьезен, словно ему предстояло принять очень важное решение.

– Кого вы хотите увидеть? – вдруг спросил он Аркадия.

– Увидеть? Из тех, кого уже нет? Бабушку. Я виноват перед ней. Очень.

Часы мерно ухали в углу, хрипло отсчитывая пять. В зеркале они отражались, как и все остальные предметы, в перевернутом виде, хотя по часам эта перевернутость была заметнее всего. Римские цифры выглядели непривычно и нелепо, и приходилось сосредотачиваться, а иногда даже морщить лоб, чтобы понять, сколько времени. Софья Сергеевна всегда пользовалась зеркалом, чтобы, не вставая и не отрываясь от чтения или другого какого занятия, посмотреть на часы, но всякий раз ругала себя за лень, ведь времени на то, чтобы перевернуть в голове циферблат, уходило даже больше, чем если бы она поднялась с дивана и сделала несколько шагов за перегородку, где часы висели. И так каждый раз. В комнате было чисто, уютно и очень обжито. Посредине комнаты стоял накрытый к ужину стол, а за другим, рабочим столом с зеленой лампой сидел подросток и тщательно что-то писал. Софья Сергеевна тайком на него поглядывала, и у нее щемило от радости сердце, взрослый, совсем стал взрослый, скоро будут называть Григорий Аркадьевич! Она улыбнулась.

Прошло уже целых пятнадцать лет с тех пор, как Незлобиных уплотнили, выделив им одну, хоть и самую большую, комнату из их бывшего собственного дома. Остальные жильцы тихо-мирно прижились, Незлобины считали, что с соседями им очень повезло.

Буфетчица Клавдия за это время получила повышение и в прямом, и в переносном смысле слова, переехав из обычной столовой первого этажа на этаж генеральский, в буфет со спиртным и всяким прочим дефицитным, приглядела там майорчика из генеральских помощников и обратила на себя его особое внимание, бесплатно накладывая ему добавку и наливая в граненый стакан коньяку под видом чая, предварительно положив туда для правдивости ложку. Припоенный и прикормленный таким образом майорчик все чаще и чаще не в обеденное время захаживал в буфет к Клавдии, смачно, по-солдатски жамкал ее в подсобке и, звонко шлепнув на прощанье по раскормленной за голодные годы заднице, отступал к себе в кабинетик заниматься рутинным разбором доносов и заявлений. Потом, месяца через два бурных зрелых ухаживаний, они расписались как положено и стали жить вместе у Клавы в комнате. Майор оказался тихушником, скрытым алкоголиком, который дома пил и пел, пил и пел. Пел протяжно, поскуливая и подвывая, как раненая псина, без слов и мелодии, а так, от пьяненькой русской души. Иногда из комнаты слышался и громкий женский вторивший мужу голос, пытающийся вывести его на правильную ноту, но попытка оказывалась всегда неудачной, кобелина любовно икал и выл дальше, пока совсем не затихал у стола. Тогда было слышно, как могучая Клавдия оттаскивала его на кровать, и тотчас поскуливание переходило в мощный грозный раскатистый храп, от которого Софье Сергеевне приходилось затыкать уши ватой. Клавдию жалели, была она доброй и справедливой бабой и помогала по дешевке продуктами, когда совсем была безысходность. Детей бог им не дал, знал, видимо, что ничего путного из майорского семени не вырастет, хотя Клавдия все надеялась и надеялась. Непьяненьким майор был дружелюбным и вполне компанейским. Столкнувшись со стареньким Андреем Николаевичем на кухне или в коридоре, майор, попыхивая сигареткой, заводил с ним разговоры на темы, которые считал сугубо научными. Как, спрашивал, можно объяснить, что мой рабочий телефон на Лубянке иногда звонит не своим голосом? Как это, спрашивал Андрей Николаевич? А так, отвечал майор, не обычным звонком, а с шипением, будто кашляет кто-то. А потом все нормально. Проверяли, приходили мастера, при них звонит звонком. А потом, когда уйдут, бывает вдруг снова ужасно, даже трубку брать страшно. Еще тени странные по стенам коридора ползают, света с улицы нет, а тени ползают, будто под обоями кто шевелится и шелестит, будто потрескивает что-то.