Сошла и я. Перед моим взором расстилалась большая утрамбованная площадка, освещенная светом нескольких прожекторов, которые торчали на металлических штангах по краям этого земляного поля. Несколько поодаль располагалось что-то вроде метеорологической будки и стоял двухмоторный самолет, больше похожий на экспонат музея авиации. Возле самолета суетилась группа людей, слышались металлический скрежет и лязг — там прилаживали трап.

Нас быстро построили в бесформенную колонну и погнали к самолету. Никаких сомнений не оставалось — эти авантюристы опять собирались лететь. И я полностью разделяла мнение того неизвестного мужчины с высоким голосом, который определил это намерение столь лаконично и точно. Но право принимать решение принадлежало отнюдь не нам. В лихорадочном темпе нас стали усаживать в самолет. Поднимаясь по шатким металлическим ступенькам, я успела услышать, как пилот продолжает спор с террористами — это ему принадлежал высокий голос.

— Лететь ночью — это безумие! — упрямо повторял он. — К тому же вы перегрузили самолет. Мы обязательно разобьемся!

— Каждый человек должен быть счастлив, отдавая жизнь за революцию! — напыщенно ответили ему.

— Почему революцией нужно заниматься непременно ночью? — проворчал пилот. — Я думал, по ночам действуют одни мошенники.

— Заткнись и лезь в кабину! — приказали ему.

Между тем я тоже вошла в самолет. По сути дела, это была обыкновенная железная коробка — внутри ничего не было, кроме двух десятков жестких откидных сидений. Мне опять пришлось пристраиваться на железном полу. Впрочем, та же участь ожидала подавляющее большинство заложников — сиденья были заняты террористами, которые наблюдали за посадкой, держа в одной руке автомат, а в другой электрический фонарик. Мечущиеся узкие лучи выхватывали из темноты бледные хмурые лица, среди которых мне никак не удавалось углядеть моего Валентина Сергеевича.

Наконец последних заложников втолкнули в стальное чрево самолета. Моторы уже ревели, разгоняя винтами черный ночной воздух. С грохотом втащили металлический трап, захлопнулся люк.

Крылатая машина наполнилась вибрацией и гулом. Сидеть на ребристом холодном полу сделалось особенно тошно. Но еще тошнее было думать, что может произойти с нами через пять минут, когда перегруженная дребезжащая старая развалюха попытается подняться с земляной площадки.

По-видимому, это был частный самолет, приобретенный хозяином на распродаже металлолома. Наверное, в лучшие свои дни он занимался перевозкой каких-то грузов. Не исключено, что и с нашими похитителями у него тоже был заключен контракт на перевозку некоего груза. Только вряд ли пилот заранее знал, что это будет за груз и что полет окажется ночным, совершаемым во славу революции.

Рев моторов достиг предела. Вибрация стала такой, что показалось — еще секунда, и самолет рассыплется на части. Однако он все-таки шевельнулся и с огромной натугой сдвинулся с места.

Кабина пилота была отделена от нашей камеры, которую язык не поворачивался назвать салоном, переборкой, и мы не могли знать, что там творится. Но думаю, что пилот не один раз произнес «Помоги нам, святая Дева Мария!», прежде чем начал разгон по летному полю, которое в прошлом вполне могло быть обыкновенным картофельным.

Однако разгон начался, и мы это почувствовали на себе, потому что со стороны стального пола последовали немилосердные толчки. Дух захватывало от этой ночной гонки и от мысли о том, что совсем рядом сидят несколько совершенно чокнутых людей с оружием и самодельной бомбой.

По всем законам логики мы должны были во что-нибудь врезаться или рухнуть при первой же попытке оторваться от земли. Это казалось настолько неизбежным, что я уже приготовилась достойно встретить свой конец и жалела только о том, что меня не увидит мужественный англичанин. Я бы уж показала ему, чего стоят русские.

Но, видимо, чокнутым везет гораздо больше, чем даже принято думать. Через некоторое время толчки совершенно прекратились, гул моторов сделался ровнее, и я пришла к выводу, что мы все-таки летим.

В круглых немытых иллюминаторах ровным счетом ничего не было видно. Зато изо всех щелей внутрь самолета начал проникать холодный ночной воздух. Ни о какой герметизации в нем не могло быть и речи. Но вряд ли на этой машине брали рекорды высоты.

Сделалось довольно холодно, и, когда рядом началась какая-то возня, я подумала, что соседи пытаются таким образом согреться. Но тут кто-то робко тронул меня за плечо, и я услышала жалобный голос Валентина Сергеевича: «Простите, Юлия, это вы?» Как он сумел найти меня в такой человеческой каше и в такой темноте — не представляю. Должно быть, ему стало совсем одиноко и жутко.

Я наклонилась поближе к нему, и мы едва не столкнулись лбами.

— Как вы, Валентин Сергеевич? — спросила я.

— Мне кажется, я схожу с ума! — жарким шепотом признался он. — Я не понимаю — что происходит? Куда нас всех везут?

— Нас взяли в заложники, — объяснила я. — Какая-то левацкая группа. Куда нас везут, я и сама не знаю, но, наверное, куда-нибудь подальше, где власти не сумеют нас обнаружить.

— Господи, зачем это им нужно? — испуганно спросил Валентин Сергеевич.

— Они хотят обменять нас на своих соратников, которые томятся в застенках. Наверное, какие-то шансы у них есть — среди прочей публики им удалось захватить помощника директора департамента внутренних дел…

— Тогда зачем они мучат нас с вами? — довольно эгоистически возмутился Валентин Сергеевич. — Оставили бы себе этого помощника, а нас отпустили…

— Внесите предложение, — посоветовала я. — Могу даже помочь составить текст по-испански.

— Вы шутите, а мне очень страшно, — с горькой обидой сказал Быков. — Между прочим, у меня на родине осталась дочь…

— По-моему, вы упоминали что-то и о жене?

— И жена тоже! — подхватил Валентин Сергеевич. — Не понимаю, какое право они имеют меня задерживать? Я здесь совершенно посторонний человек!

— Все заложники здесь совершенно посторонние, — напомнила я. — Да и дети с женами тоже наверняка есть у многих. В таких случаях анкетные данные в расчет не берутся.

Он выслушал меня с необыкновенной серьезностью и задал очень неожиданный вопрос:

— Вы говорите, они — левые? А как вы думаете, если им объяснить, что мы из России, может быть, они нас отпустят?

Меня почти умилила такая наивность. Все-таки мужчина всегда остается немного ребенком.

— Боюсь, что сегодня в мире у России несколько иная репутация, чем даже лет десять назад, — так же серьезно ответила я. — Вы теперь — строитель капитализма, не забывайте! Поэтому лучше храните тайну своего происхождения про себя, а то как бы вас не посчитали предателем революционных идеалов!

Валентин Сергеевич несколько минут размышлял над моим предостережением, а потом с надеждой осведомился:

— Может быть, мне стоит тогда прикинуться глухонемым, как вы думаете?