У меня голова шла кругом, а тут еще откуда ни возьмись появилась маленькая жаба и попрыгала через кухню к раздатчику кошачьего корма.

— Черт возьми! — закричал отец. — Взгляни! Ей стало одиноко, и она пришла к нам. Джо, иди сюда, посмотри, что здесь делается!

Когда явилась мама — большой друг всех земноводных — и взяла жабу в руки, я отправился в коридор принести с полки садовые ботинки отца. Медведь продолжал наблюдать со своего поста. Мне показалось, что его глаза стали больше, чем обычно, похожими на блюдца. «Обычно мы ведем спокойную жизнь», — словно говорили они.

Пока мы трое сгрудились вокруг жабы, кот позиции не менял.

— Если жабу удастся поместить в коридор, это будет жабий коридор, — заявил отец.

Когда мы отнесли его ботинки в комплекте с жабой в тихий уголок за домом, мать вспомнила, что накануне утром перед отъездом тщательно проверяла обувь и все было пусто.

— Наверное, запрыгнула в ботинок после осмотра, но перед тем, как твой отец уложил вещи в машину, — справедливо предположила она. Накануне отец предпочел работать в саду в кроссовках. Иначе он обнаружил бы земноводное раньше.

Не исключено, самым трагическим образом и для себя, и для жабы. Перед нами встала проблема: как поступить с жабой, дом которой в ста шестнадцати милях от нас? Пусть мы с ней подружились, но все равно не знаем, что ею движет и каковы ее желания и пристрастия.

Оглядываясь назад, могу сказать единственное: мы хотели сделать как лучше. Решив провести день на улице, посчитали, что будет несправедливым запирать земноводное в доме или в машине. По опыту жизни в прежнем облюбованном лягушками доме я знал, что Ральф, Шипли и Медведь не проявляют интереса к таким созданиям. Помещая жабу в ботинок, мы оставили ей выбор: вернуться домой или, воспользовавшись случаем, обжиться в новой среде. Жаба решила проявить характер. Когда мы вернулись, ботинок был пуст. Меня же судьба гостьи продолжала беспокоить. Норфолк в культурном отношении отличается от Ноттингемшира: жизнь здесь, особенно на западе графства, течет медленнее, существует уникальная система рек и ко всему необходимо привыкнуть. А если жаба не акклиматизируется, будет скучать по маме, по японским карпам отца, по мирно настроенному коту-призраку Касперу и даже по кружащей над прудом злой цапле?

Я предполагал, что на территории вокруг дома будет на одно животное меньше, но получилось наоборот. Теперь там где-то разгуливали двое: жаба и Эндрю. Кто знает, как сложится их будущее? Останутся ли они со мной, уедут ли к моим родителям или еще куда-нибудь? Может, они уже познакомились? Я надеялся, если так, их встреча была дружеской. В том, что Эндрю где-то рядом, не сомневался. Подтверждением тому служили потеки мочи на грифельной доске и на конверте пластинки Нила Янга «After the Goldruch». Но с Эндрю я могу заняться поздее. На этом фронте предстоит еще много работы.

— Что это было? — спросила мать, когда вечером накануне их отъезда он гортанно мяукнул за окном гостиной.

— Просто ветер, — ответил я. — Иногда производит такие звуки, если задувает в дыру на крыше летнего сада.

Снежным зимним утром собирающаяся через несколько недель на пенсию библиотекарь маленькой городской библиотеки миссис Беверли, чей скептицизм подогрело недавнее решение правительства о сокращении финансирования, решила расставить по местам оставленные читателями тома. Она подошла к контейнеру с книгами и увидела сидевшую на томике Кеннета Грэма «Ветер в ивах» миниатюрную жабу. Жаба сидела так, словно читала, надеясь отвлечься от холода.

— Ну что за люди! — Миссис Беверли неодобрительно охнула, подумав, что жабу выбросили на улицу жестокосердные хозяева, не удосужившиеся даже стерилизовать свою когда-то домашнюю питомицу.

Хоть у библиотекаря и не было опыта общения с земноводными, она назвала жабу Дики, и вскоре та стала известной любимицей посетителей библиотеки. Дики сидела на плечах детей, когда те читали, плескалась в раковинах в мужском туалете и построила за ксероксом гнездо из старых скомканных, невостребованных экземпляров «церковного вестника». Беззаботное отношение Дики к жизни убедило миссис Беверли отложить выход на пенсию и достигнуть душевного мира, которого она лишилась в семь лет, когда ее отец удрал с торговкой рыбой.

Тем снежным вечером приятной наружности апельсиновый кот с торчащими усами по имени Бартоломью возник, словно ниоткуда, у двери Кеннета, закоренелого холостяка. Кеннет так и не научился любить, удалился в обветшалый коттедж на побережье Северного Девоншира и, отдавшись судостроению, повел одинокую жизнь. До возникновения кота Кеннет, по причинам некой тайной, подавляемой детской травмы, стал испытывать к дереву такие глубокие чувства, какие люди обычно адресуют живому, и его немногочисленные друзья забеспокоились о нем.

— Как тебя зовут? — спросил Кеннет кота после его загадочного появления.

Но не получил ответа, поскольку явившийся был котом и не мог выразить свои мысли по-английски. Кеннет напоил его сгущенным молоком, и кот с почти человеческим вздохом развалился на диване на старом одеяле, подаренном Кеннету его любимой покойной бабушкой. На следующий день Бартоломью ушел, и жизнь Кеннета вошла в прежнее русло.

В Британию из Афганистана прибыли три щенка-спасателя и принялись «лечить» неблагодарную семью. К несчастью, семье не понравились благодеяния щенков, и их отдали соседям, где с семейными отношениями было все в порядке.

Полярная сова Джон принадлежит одинокой школьной учительнице Марте. Они вдвоем поехали на машине в путешествие по Америке — посещали исторические места, изучали жизнь других пернатых. Оказалось, что Джон никак не проявляет свою личность — постоянно смотрит в пространство и отказывается выходить из «Хонды Сивик» Марты. Отношения достигли критической точки, когда они осматривали самое большое гигантское красное дерево. Все, на что оказался способен Джон, — выдать катышек и раздраженно моргнуть.

Успех к писателю Джиму пришел после публикации книг «Прогулки с моей собакой в Северном Йоркшире», «Прогулки с моей собакой в Южном Йоркшире» и «Прогулки с моей собакой в Западном Йоркшире». Но провал продаж его четвертой книги «Прогулки с моей собакой в Восточном Йоркшире и некоторых, ранее неописанных местах Северного, Южного и Западного Йоркшира» навел издателей на мысль приобрести козла — исключительно для того, чтобы Джим мог написать и о нем. В пику его прежней идее купить хищную птицу, заставить родных обучить ее всяким фокусам, чтобы потом написать мемуары под названием «Виражи нашей пустельги в темноте». Неприятности начались, когда закончился выданный издательством аванс — был потрачен на строительство загона для Дэвида и организации козлозащиты сада. Они рассорились с редактором — Джим утверждал, что виноват во всем тот, — но затем помирились, решив, что описание их распрей украсит повествование. Проблемы с Дэвидом продолжались, потому что всякий, кто его видел, утверждал, будто у него дьявольские глаза. Казалось, удача повернется к Джиму после того, как он познакомился с Мариссой, грубоватой, но симпатичной гадалкой цыганского происхождения. Однако ничего не получилось.