Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Первое время я старалась не смотреть Косте в глаза, что, наверное, навело его на мысль, будто я не могу преодолеть своего к нему отвращения, отчего вид его стал вдвойне жалким. Впрочем, он был не так далек от истины, большой симпатии я к нему уж точно тогда не испытывала. Конечно, он ждал от меня шквала возмущений или чего-то в этом роде, готовился оправдываться. Теперь, казалось, не знал, что ему делать. Мы молча спустились с крыльца, и пошли по уже успевшей просохнуть аллейке. Было безветренно, солнечно, от первого снега почти не оставалось следа, в воздухе пахло свежестью. Такая прогулка могла принести даже и удовольствие, при других обстоятельствах, разумеется. Костя пару раз было пытался заговорить, но путался и сбивался чуть не на первом слове. Я принудила себя ему помочь.
– Что же это ты вчера устроил? – произнесла я без лишней патетики, совершенно спокойно. Костя посмотрел на меня страдальчески и с очевидным вопросом. Я поняла, что он ничего не помнит.
– Ничего? – удостоверилась я.
– Почти ничего, – кающимся голосом произнес он. Его беспамятство почему-то вдруг меня страшно развеселило.
– Как разбил три бокала, не помнишь? – сквозь смех спросила я. Он отрицательно покачал головой.
– Два разбил, спросил: «сколько?», заплатил вдвое больше, сказал: «на будущее», слово с делом у тебя не расходится, вскоре разбил и третий.
Костя понурил голову.
– А как паренька из «Подвала» за бороденку таскал, тоже не помнишь? Ворвался на танцплощадку с правами на меня, дескать, моя девушка, всем расступиться! И давай подле скакать. Зацепил как-то несчастного, козлика этого, толи рукой по голове, толи еще как, кажется, не единожды, тот тебе замечание сделал. Ты его, не долго думая, за бороденку и на воздух, на свежий. Шуму наделал! Как тебя только обратно впустили, ума не приложу? – Я посмотрела вопросительно, Костя пожал плечами, выражая неизвестность. Я решила добить его какой-нибудь выдумкой.
– Как затем забрался на сцену, оттеснил вокалиста, затянул: «Во саду ли, в огороде…» – не помнишь?
Его глаза неестественно округлились, изобразив настоящий ужас. В этот момент я вспомнила, какой разговор предстоит впереди, и настроение мое резко переменилось.
– Этого не было, я шучу, – сказала я ему изменившимся голосом совершенно серьезно, – но в любом случае, Костя, твое вчерашнее поведение не подлежит никакой критике.
Он было начал извиняться, я его пресекла, сказав «незачем», сказав, что он волен вести себя, как ему угодно, что меня это теперь не касается. Костя вздрогнул даже от прозвучавшего «теперь», но все же пожелал, по-видимому, пропустить мимо ушей такую откровенную для себя неприятность.
– Я тебе слишком надоел вчера? – спросил он.
– Я от тебя убежала.
– Как же ты в общежитие добиралась по ночи?
Я приготовила Костю взглядом, должным призвать его к особенному вниманию. Он и без того, впрочем, имел вид подсудимого, наперед знавшего приговор, но втайне все еще мечтавшего ошибиться.
– Меня Женя проводил, – произнесла я, прибавив интонацией своим словам дополнительного значения. Несмотря на то, что мой ответ не должен был стать для него большой неожиданностью, Костя казался разбитым. Прибегнуть к утешению в сложившейся ситуации было бы жестоко и невозможно с моей стороны.
– Ты теперь с ним? – выдавил он из себя.
Мне хотелось ответить утвердительно, но с болью в груди я чувствовала, что не имею достаточных оснований для этого. Костя, со свойственной ему чуткостью, тут же заметил во мне нерешительность и угадал причину моих колебаний.
– Разве сопоставима с эдаким типом уверенность, хотя бы в чем, хотя бы в какой бы то мере! – произнес он с чувством. – Варя, заклинаю тебя, остерегись! Он… он бессовестный, пустой человек. Он болван, он всего лишь фразер! Его слова пошлы и искусственны, речи заучены, кроме того что глупы и лживы. Но разве можно его в чем уличить, он самый больший в мире плут, и уж конечно беспримерный подлец. Задай ему неудобный вопрос, он не найдя на него ответа, отнюдь не смутится, только посмотрит на тебя с пренебрежением, будто ты далек и ничего не смыслишь. Так и осмыслить нечего, все в его словах ничтожное и бестолковое. Заметь, его речь – это всегда один сплошной монолог. Его ум не способен к беседе… Эта лекция о гранже, приведшая тебя в такой восторг, знай, что когда-то он при мне уже пересказывал ее одной… слушательнице. И сейчас он опять в моем же присутствии повествует все о том и слово в слово. Какое бесстыдство! И эта сигарета в пример, для сравнения, и «вся эта прелесть» – все, все! Или он держит меня за ничто, за нуль, перед которым ни наврать ни повториться не стыдно, или…
– И справедливо! – сказала я в сердцах. – Ты просто ревнивец! Знай, чтобы не распылять тебе напрасно слов и энергии, знай, что тебе… тебе все равно не умалить его харизмы, – произнесла я тоном безапелляционным, казалось, безусловное и неоспоримое. Но Костю было не угомонить.
– Его харизма на отсутствии совести построена и на нравственной ограниченности.
– Он образован, он знает английский.
– Поверь мне, он знает ровно восемь слов на английском, самых пошлых и отвратительных.
Мое терпение вышло.
– В конце концов, пусть все, что ты о Жене говоришь, будет тысячу раз справедливо, но он не сочинил такой уродливости и не стал ее рекламировать.
Это были жестокие, но честные слова, тетушка, тем не менее, я глубоко раскаялась, только лишь произнесла их. (Я прочла его роман незадолго до нашего похода в «Орешек»; это была моя первая рецензия на его работу.) Костя опустился на бордюр, точно обессилив.
–Это правда, это правда… – повторил он. Мне хотелось как-то его успокоить, но я не находила слов. Молчание продолжалось не более минуты. Он вдруг вскочил на ноги, как будто собравшись с духом, и пустился от меня прочь чуть не бегом. Я думала, больше его никогда не увижу…
Забегая наперед скажу, что я ошиблась, душенька, к великому моему сожалению – нет, и по сей день, мне покоя от этого кровопийцы!
С тем я
