испытывают дефицит квалифицированных медсестер, предпочитающих получать на порядок больше, ухаживая за одной семьей в Лондоне, чем работать по специальности в местной больнице за низкую зарплату. Большинство лучших болгарских студентов даже не думают поступать в национальные университеты, лишая их талантов и амбиций. Болгары составляют второе по численности сообщество иностранных студентов в Германии, уступая лишь китайцам. И хотя большинство уезжающих планируют вернуться, действительно возвращаются немногие. Тем, кто уехал в юности, не хватает социальных связей и понимания местных реалий. Они с огорчением обнаруживают, что дома их ждут гораздо меньше, чем они рассчитывали. С глаз долой – из сердца вон. Популярность самой идеи «свалить» лишает возвращение привлекательности. Распространено искаженное представление, что возвращаются домой лишь неудачники.

Понять, почему в последние годы в правительстве Болгарии заседали не те люди, помогает проблема массовой эмиграции. Человек, решивший покинуть страну, вряд ли планирует добиваться в ней изменений. Он хочет изменить собственную жизнь, а не жизнь других. Массовые антиправительственные протесты, прокатившиеся по стране в 2013 году, прекрасно иллюстрируют парадокс открытых границ. Протестующие на улицах кричали: «Мы не хотим уезжать!» – хотя некоторые из них предпочли бы эмиграцию, поскольку переехать в Германию намного проще, чем приблизить к ней Болгарию. Есть лишь два способа эффективной борьбы с политическим и экономическим застоем, гласит известная болгарская шутка, – Терминал 1 и Терминал 2 (международного аэропорта Софии).

Главными бенефициарами открытия границ оказались отдельные талантливые эмигранты, плохие восточноевропейские политики и ксенофобские западноевропейские партии. Четверть века спустя многие жители Восточной Европы начали сомневаться в том, была ли политика открытых границ таким уж благом для их стран.

Неудавшаяся интеграция цыган также сказалась на отношении Восточной Европы к мигрантам. Восточноевропейцы боятся приезжих отчасти потому, что не верят в способность своих обществ и государств интегрировать тех «других», которые уже живут среди них. История цыган – одна из самых безнадежных в современной Европе.

Во многих восточноевропейских странах цыгане не просто не имеют работы, но лишены всяких шансов ее получить. Они рано бросают школу и не приобретают элементарных навыков, необходимых для конкуренции на рынке труда в XXI веке. В конце 2016 года Агентство ЕС по основным правам выпустило отчет о положении европейских цыган, основанный на тысячах личных интервью, проведенных в девяти странах со значительным цыганским населением[46]. В их число вошли страны Восточной и Юго-Восточной Европы, в том числе 6 стран из бывшего коммунистического блока. Здесь проживает бо́льшая часть шестимиллионного цыганского населения Европы. Исследование показало, что 80 % цыган живут за чертой бедности, треть – без водоснабжения и каждый десятый – без электричества. Уровень занятости составляет 34 % для мужчин и 16 % для женщин, две трети цыган в возрасте от 16 до 24 лет не работают и не учатся. Цыганские дети рано бросают школу, а если и учатся, то намного хуже остальных. Предыдущие исследования положения цыган в Европе показывали сходный уровень бедности, безработицы и низкого образования. Опросы общественного мнения, в том числе последний отчет Pew Global об отношении к меньшинствам в Европе, показывают, что к цыганам относятся хуже, чем к мусульманам, и гораздо хуже, чем к евреям[47]. Люди, живущие по соседству с цыганами (что, как правило, означает, что у них нет средств для переезда), с еще большей охотой обвиняют цыган в нежелании и неспособности интегрироваться.

Истории неудачной ассимиляции меньшинств складываются в общий нарратив. По данным Gallup, 60 % болгар не верят в возможность интегрировать цыган, большинство полагают, что любые стратегии интеграции обречены на провал. Цыгане живут среди нас, но не становятся такими, как мы. Именно неудавшаяся интеграция цыган внушает жителям Восточной Европы мысль, что их страны просто не способны интегрировать «других». Повсеместная конкуренция за рабочие места на Западе, которую болгарам составляют беженцы из Азии и с Ближнего Востока, также не располагает восточноевропейцев к открытости в вопросе интеграции. Напротив, антицыганские настроения в Центральной Европе отвращают большинство местного населения от риторики прав человека. Если в Западной Европе дебаты о правах человека воспринимаются как дебаты о «наших правах», то в Центральной Европе к ним относятся в первую очередь как к дебатам об «их правах». Правозащитников обвиняют в игнорировании проблем большинства и нездоровом соперничестве за статус жертвы.

Однако главной отличительной чертой Востока служит глубокое недоверие Центральной Европы к космополитическому взгляду на мир. У Восточной Европы нет колониального прошлого и чувства вины, как нет и общей судьбы, которая часто сопутствует колониальным отношениям. Сегодняшнее неприятие космополитизма, во многом напоминающее успехи кампаний по борьбе с ним в советской зоне влияния в Европе при Сталине, проявляется в росте электоральной поддержки нативистских политических лидеров. Их основное достоинство состоит в том, что им не интересен мир, они не говорят на иностранных языках, безразличны к другим культурам и избегают поездок в Брюссель. Польский министр иностранных дел Витольд Ващиковский выражает распространенную позицию, когда отрицает западноевропейский либерализм как «новую смесь рас и культур, мир, населенный велосипедистами и вегетарианцами, которые используют только возобновляемую энергию и борются против любых признаков религиозности». По его мнению, «для поляков важны традиции, историческое сознание, любовь к своей стране, вера в Бога и нормальные семейные отношения между мужчиной и женщиной»[48]. В первое десятилетие после окончания холодной войны Европа, и Европейский союз в частности, служила идеальной моделью либерализма. Восточноевропейское общество стремилось к нормальности Запада с его процветанием, цивилизованностью и экономическим преуспеванием. Три десятилетия спустя многие восточноевропейцы считают постмодернистскую Европу культурной аномалией.

Расхождение между Западной и Восточной Европой в вопросах мультикультурализма и миграции напоминает противоречия между космополитичными мегаполисами и провинцией внутри самих западных обществ, этими двумя питающими глубокое взаимное недоверие мирами. Характерно, что поколенческий разрыв, столь очевидный в вопросах толерантности или сексуальных меньшинств – молодые восточноевропейцы намного либеральнее своих родителей, – исчезает, когда речь заходит о миграции. В этом вопросе молодежь так же непримирима, как старшие поколения.

Австрийский еврей, писатель Йозеф Рот провел межвоенное время, путешествуя по Европе и общаясь с беженцами в холлах гранд-отелей. Для Рота эти отели были последними осколками старой Габсбургской империи, открыткой из ушедшей эпохи, местом, где он чувствовал себя как дома. Некоторые центральноевропейские интеллектуалы разделяют ротовскую ностальгию по космополитическому духу империи, но не простые граждане. Им намного комфортнее в своих этнических государствах, и они не доверяют тем, чье сердце принадлежит Парижу или Лондону, деньги – Нью-Йорку или Кипру, а лояльность – Брюсселю. Историк Тони Джадт описывает это так:

С момента своего появления центрально– и восточноевропейцы, чья идентичность, как