опрос «Будущее Европы» показал, что только треть европейцев считают свои голоса весомыми на уровне ЕС, и ничтожные 18 % итальянцев и 15 % греков полагают, что их голоса имеют значение в их собственных странах[51].

По результатам недавнего опроса, парадоксальный эффект глобального распространения демократии за последние полвека заключается в том, что граждане многих предположительно устойчивых демократий в Северной Америке и Западной Европе стали сильнее сомневаться в своих политических лидерах[52]. Но это еще не всё. Они стали циничнее по отношению к ценности демократии как политической системы, реже верят, что могут повлиять на государственную политику, и с большей готовностью поддержат авторитарную альтернативу. Исследование показало также, что «молодое поколение меньше верит в ценность демократии» и «с меньшей вероятностью будет политически активно»[53].

C современных бескомпромиссных позиций кажется очевидным, что политический союз, способный поддерживать евро при помощи единой фискальной политики, не может существовать в условиях полной демократии во всех странах-членах. Жители это просто не поддержат. Отказ от общей валюты, скорее всего, приведет к фрагментации Союза, что, в свою очередь, может привести к расцвету авторитаризма на периферии Европы. Перспективы «более прочного союза» и «более глубокой демократии» особенно плохо сочетаются друг с другом сегодня.

Призрак популизма

В июне 2006 года, когда словак Роберт Фико получил большинство голосов на выборах и сформировал коалиционное правительство совместно с крайне националистической Словацкой национальной партией, возглавляемой Яном Слотой, конституционный суд объявил, что один из жителей потребовал отменить результаты голосования. Заявитель был уверен, что республика не смогла сформировать «нормальную» избирательную систему и потому нарушила закрепленное конституцией право граждан на разумное управление. По его мнению, выборная система, способная привести к победе разношерстной коалиции наподобие нового словацкого правительства не может быть «нормальной».

В этом аргументе есть смысл. Право на разумное управление может вступать в противоречие с правом голоса. Именно это всегда смущало либералов в демократии. Те, кому знакомы работы влиятельного французского либерального историка XIX века Франсуа Гизо, могут подумать, что он перевоплотился в фигуре одинокого словацкого гражданина, призывающего конституционный суд к ответу. Возможные пагубные последствия демократического правления для Европы – известный предмет тревог многих европейских либералов. Их главный аргумент был изложен Джорджем Оруэллом: «Общественное мнение по своей природе не более мудро, чем люди добры»[54].

Наглядным проявлением сегодняшних страхов служит реакция европейских лидеров на главную жертву финансового кризиса: Грецию. Годами поддерживавшая неконкурентоспособную экономику, в которой высокий уровень социальных расходов уживался с чудовищной коррупцией, Греция переживала настоящую катастрофу. Просто стихийное бедствие. В предшествующее кризису десятилетие зарплаты в ЕС выросли в среднем на 30 %, в Греции же они взлетели на 85 %. В государственном секторе дела обстояли еще хуже: 40 %-й рост зарплат в среднем по Европе и оглушительные 117 % в Греции. К лету 2011 года единственной надеждой страны избежать банкротства и остаться в еврозоне был ЕС. Но платой за помощь Европейского союза была затратная – в политическом и человеческом смысле – программа мер жесткой экономии. 31 октября 2011 года премьер-министр Греции Георгиос Папандреу объявил референдум по вопросу о принятии антикризисного плана, разработанного ЕС, Европейским центральным банком и Международным валютным фондом. Он попросил своих сограждан поддержать предлагаемую кредиторами реформу. Такова была цена за то, чтобы остаться в еврозоне.

Но референдум так и не состоялся. После резкой критики со стороны Берлина и Брюсселя греческое правительство отказалось от идеи референдума и перенесло голосование в парламент. Перед нами яркий пример «фрустрированной демократии». Западноевропейские лидеры были уверены, что простые греки не должны иметь права голоса, когда от принятого решения зависит судьба валюты, общей для всех стран еврозоны. Выражаясь проще, мысль о том, что должники будут решать, устраивают ли их поставленные кредиторами условия, казалась многим абсурдной. Неудивительно, что социалистическая партия Папандреу проиграла на следующих выборах и недолго продержалась на политической карте Греции. Разделение Европы на должников и кредиторов стало одним из самых горьких последствий кризиса евро.

Несколько лет спустя идея референдума возникла в Греции повторно с подачи Алексиса Ципраса и его крайне левой партии СИРИЗА. На этот раз перед нами пример «оскопленной демократии». Голосование состоялось 5 июля 2015 года, и подавляющим большинством голосов (как и рассчитывало правительство Ципраса) отвергло новый, третий по счету, план реформ, разработанный так называемой тройкой: МВФ, Европейским центральным банком и Европейской комиссией. Но героическое сопротивление кредиторам продолжалось не больше недели. К следующему понедельнику Ципрас проглотил гораздо более жесткую программу, согласившись на проведение политики, которую еще вчера называл «преступной».

Временное разрешение греческого кризиса демонстрирует один принципиальный момент. Чтобы единая европейская валюта могла выжить, жители стран-должников должны отказаться от права влиять на экономическую политику, несмотря на возможность менять правительство. Тем самым кризис позволил укрепиться действующей формуле управления ЕС, а именно – политические стратегии без политиков в Брюсселе и политики без политических стратегий на национальном уровне. В свете описанных событий очевидно, что Ципрас и его министр финансов Янис Варуфакис боролись не столько с антикризисной политикой кредиторов, сколько с бременем ответственности за нее. Греческое социальное государство оказалось в крайне тяжелом положении. Правительство страны не способно было перераспределить богатства и вместо этого отчаянно пыталось перераспределить вину.

Восстание Афин поставило европейских политиков перед суровым выбором. Они могли либо позволить Греции объявить дефолт и тем самым подвергнуть риску общую валюту, разрушить греческую экономику и дать всем понять, что в политическом союзе должников и кредиторов нет места солидарности. Либо они могли спасти Грецию на условиях Ципраса и показать, что политический шантаж эффективен, воодушевив популистские партии на всем континенте.

Столкнувшись с этой дилеммой, европейские лидеры нашли третью возможность: спасти Грецию на таких чудовищных условиях, что ни одно популистское правительство не посмеет последовать ее примеру. Ципрас сегодня – живое подтверждение тому, что экономической политике Европейского союза нет альтернативы.

Соглашение произвело мгновенный и ожидаемый эффект: рынки успокоились, греки были раздавлены, немцы остались при своем скептицизме. Но способствует ли победа экономического благоразумия над волей избирателей долговечности Союза? Вопрос куда менее очевидный.

«Демократия» в Европе для многих вскоре стала синонимом политического бессилия граждан. Вместо славы общеевропейского дома Брюссель олицетворяет собой безграничную власть рынков и губительную силу глобализации.

Если греки были раздавлены поражением в борьбе с диктатом рынка, то итальянцы его приветствовали. Последним действием Сильвио Берлускони на посту итальянского премьер-министра осенью 2011 года стал его триумфальный проезд через толпу протестующих, выкрикивающих ему «Шут!» и «Позор!».

Когда 75-летний олигарх и медиамагнат встречался с президентом Италии для