Даже падая от усталости, даже зашиваясь с работой, в чужих городах, гостиницах, в аппаратной Останкино — она ждала Макса. Когда вокруг становилось невыносимо, страшно, мерзко, когда вспоминался Эдуард Геннадьевич — она мысленно вызывала образ Максима Сухомлинова, и все неприятности отступали.

Что там говорить, до тридцати лет она легко протянула без мужчины, потому что ни один мужчина так и не заставил ее сердце забиться хоть чуточку быстрее. И уж точно ни один мужчина не вызывал такого возбуждения, когда ноги становятся ватными, а тело — легким и невесомым, соски твердеют и становятся чувствительными до предела, ноет грудь и судорогой сводит низ живота, а руки сами тянутся обнять, ласкать, держать, не выпускать…

Она очнулась на своей собственной кухне и диким взором посмотрела на свое отражение в стальной дверце шикарного холодильника. Простыня ниспадала вокруг нее шикарными складками, драпируя старую табуретку. Сама же Лена Синельникова, лохматая и румяная, с судорожно сжатыми коленями, выгнулась в какой-то немыслимой позе, бессознательно лаская собственное тело жадными и бесстыдными движениями. Она уже собиралась ужаснуться собственному поведению — но тут ее тело содрогнулось от волны нахлынувшего оргазма, и Лена Синельникова сползла на пол, лихорадочно шепча: «Максим… Макс… Ты здесь…»

Чуть позже, мрачная и измученная собственными эротическими переживаниями, она завернулась в старый ситцевый халат, выпила валерьянки и уселась на диван в гостиной, сложив руки на коленях и нахмурив брови. Предстояла дискуссия с внутренним голосом, а тут такое дело — никогда не знаешь, кто кого переспорит.

— Так. Все, прекрати. Да, он приехал. Да, он красавец. И он отлично целуется. И сложен как бог. И у него… нет, не надо. Но это ничего не значит, ясно?

— Ясно. Это ничего не значит, поэтому ты мастурбируешь на табуретке, представляя, как Макс лежит в твоей постели и занимается с тобой любовью.

— Никакой любви тут быть не может! Прошло двадцать лет. Из-за него я приобрела комплекс неполноценности и не нашла себе мужика.

— Ага. Вместо того, чтобы воспользоваться удачно ранней потерей девственности и пойти по рукам, ты, как идиотка, ждешь его всю жизнь и не ведешь беспорядочную половую жизнь. У тебя до сих пор — страшно представить! — не было ни СПИДа, ни сифилиса, ни хоть завалящего триппера! Бедняжка!

— Я могла бы выйти замуж!

— Могла бы — вышла бы. И Макс здесь ни при чем.

— У меня дети бы уже школу кончали…

— Что за идиотизм — если бы да кабы! Все могло быть, но важно то, что есть, — ни мужа, ни детей, Макс Сухомлинов под боком и эротические сны верхом на табуретке. Скорее в секс-шоп. Вибратор — лучший друг женщины. Ты влюблена в Сухомлинова, идиотка, не строй из себя сама знаешь кого.

— Это надо прекращать. Кроме того, я не влюблена. Я просто слишком давно не имела… э-э… короче, у меня давно не было секса.

— У тебя его вообще не было, идиотка. У тебя двадцать лет назад была любовь с Максом, а потом — потом редкие и нерегулярные физические упражнения для пресса. Вдох-выдох, вперед-назад, бам-трам, мерси, мадам. Ты бы еще галочки в календарике ставила!

— Разговаривать с ним невозможно, а после сегодняшнего он вообще может подумать бог знает что. Я ему письмо напишу!

— Евгений Онегин. Глава восьмая.

— Я ему напишу, что все сегодняшние ситуации были просто недоразумением. Что хватит валять дурака…

— …пусть придет и трахнет тебя по-человечески…

— …и надо вести себя нормально, мы остаемся старыми знакомыми, добрыми соседями, но не более того. Напишу и подброшу ему в ящик. Или на крыльцо. Где ручка?

— Тебе надо, ты и ищи.

На этом раздвоение личности закончилось, и начались муки творчества.

Первая же закавыка возникла с обращением. «Дорогой Максим»? «Уважаемый Максим Георгиевич»? «Господин Сухомлинов»?

Остановилась на не очень вежливом «Максим!»

«Написать это письмо меня вынудили обстоятельства (зачеркнуто) события (зачеркнуто) ночные приключения (зачеркнуто)…» Все перечеркнуто.

В конце концов, через два часа, на рассвете, письмо приобрело следующий вид:

«Максим! За прошедшие сутки мы оба совершили необдуманные поступки. Наши семьи и так слишком долго враждовали, чтобы еще и мы участвовали в этой бесконечной войне. Поэтому давай не усугублять конфликт. Постараемся сохранить добрососедские отношения, однако будем уважать право на неприкосновенность личного пространства. Мы больше не дети, у каждого из нас своя жизнь. Кроме того, здесь не Москва, здесь все на виду, и некоторые вещи могут быть истолкованы совсем неверно. Предлагаю не давать повода сплетням и оставить друг друга в покое. Елена Синельникова».

В пять часов утра письмо было запечатано в простой белый конверт и надежно укрыто на волнующейся груди писательницы. Затем Лена Синельникова выскользнула из дома и стелющейся волчьей рысью поскакала на улицу.

Ни одного огонька в доме Сухомлиновых не горело. Лена осторожно приподняла крышку почтового ящика, висевшего на калитке… Раздался скрежет, показавшийся ей раскатом грома, и дверца ящика (которую верхняя крышка и удерживала) повисла на одной петле. Внутри ящика обнаружились прошлогоднее гнездо малиновки, окаменевший окурок и несколько семечек. Поколебавшись, Лена толкнула калитку и осторожно ступила на каменную дорожку, ведущую к крыльцу сухомлиновского дома. Придется подбросить под дверь, в этот ящик Максу просто в голову не придет заглядывать. Да и малиновка может вернуться.

Пыхтя и сопя, она попыталась подсунуть конверт под дверь, но та прилегала к полу слишком плотно. Пришлось ограничиться тем, что сунуть письмо в правую кроссовку Макса — в них он точно ходит, так что рано или поздно письмо заметит. Лена еще секундочку поколебалась — и той же рысцой поскакала обратно.

Оказавшись дома, она с облегчением выдохнула, сходила в туалет, почистила зубы, зачем-то причесалась — и нырнула в кровать. Как бы там ни было, а дело сделано.

Как ни странно, в сон она провалилась мгновенно и без усилий.

За полчаса до того, как сон сковал исстрадавшееся тело Елены Синельниковой, Максим Георгиевич Сухомлинов, благостный и сытый, сидел на балконе второго этажа и любовался рассветом. Васька дрых на кровати в комнате, а Максу спать не хотелось.

События прошедшей ночи окончательно изгнали всякую возможность спокойного отдыха. Оказавшись дома, Макс вытащил наиболее выдающиеся занозы, истратил на очищение тела две упаковки влажных салфеток, после чего занялся очищением души. Этому способствовали пирожки Ленки Синельниковой и его собственное пиво из холодильника. Потом, подуспокоившись, он немного поработал на ноутбуке, удивляясь сам себе, а в половине примерно пятого забрал остатки пирожков и пива наверх, выволок кресло на балкон и устроился встречать зарю.

Под утро наконец-то пришла долгожданная прохлада, и Максим наслаждался ветерком и трелями самых ранних пташек, когда неподалеку явственно хлопнула дверь. Макс насторожился, напряг слух, не двигаясь с места, прикрыл глаза. Так учили слушать в радиоразведке — не отвлекаясь на другие органы чувств.