– Вам когда-нибудь слышатся голоса по ночам? – спросил он.

– Да, и они так много болтают, что я не могу уснуть.

– Так я и думал, – пробормотал он, а затем снова обратился ко мне: – Что говорят эти голоса?

– Ну, я не всегда прислушиваюсь. Но иногда, и довольно часто, они разговаривают о Нелли Браун, а потом – о других предметах, которые интересуют меня не в пример меньше, – ответила я чистосердечно.

– Этого достаточно, – сказал он мисс Скотт, ожидавшей под дверью.

– Я могу уйти? – спросила я.

– Да, – сказал он с удовлетворенной улыбкой, – скоро мы отправим вас в другое место.

– Здесь так холодно, я хочу уйти отсюда, – сказала я.

– Это правда, – обратился доктор к мисс Скотт. – Здесь невыносимый холод, и если вы не поостережетесь, то скоро будете иметь дело со вспышкой пневмонии.

На этом меня увели, а мое место заняла другая пациентка. Я села прямо у двери, чтобы послушать, как он станет проверять душевное здоровье других пациенток. Обследование проходило точно так же, как и мое, с небольшими вариациями. Всех пациенток спрашивали, мерещатся ли им лица на стене, слышат ли они голоса и что эти голоса говорят. Должна заметить, что все пациентки отрицали подобные причуды зрения и слуха. В десять часов нам дали по чашке несоленого говяжьего бульона; в полдень – немного холодного мяса и по картофелине; в три часа – чашку овсяной похлебки; а в 5:30 – по чашке чаю и ломтю хлеба без масла. Все мы страдали от холода и голода. После ухода врача нам выдали шали и велели ходить взад-вперед по коридорам, чтобы согреться. В течение дня корпус посетили несколько человек, которым любопытно было взглянуть на сумасшедшую девушку с Кубы. Я закутала голову под предлогом, что замерзла, потому что боялась, что кто-то из репортеров меня узнает. Некоторые из посетителей явно искали пропавших девушек, потому что мне несколько раз велели снять шаль с лица; рассмотрев меня, они говорили: «Я ее не знаю» или [sic!] «Это не она», за что я втайне была им благодарна. Смотритель больницы О’Рурк навестил меня и попробовал на мне свое искусство дознавателя. Потом он в разное время приводил нескольких хорошо одетых дам и джентльменов, желавших взглянуть на загадочную Нелли Браун.

Наибольшее беспокойство причиняли мне репортеры. Их было так много! И все они были так смышлены и умны, что я ужасно боялась, как бы они не поняли, что я в здравом уме. Они были ко мне очень добры, любезны и тактичны в своих расспросах. Мой вчерашний ночной посетитель подошел к окну, пока другие репортеры задавали мне вопросы в приемной, и сказал сиделке, чтобы она позволяла им со мной встречаться, потому что они могут оказать содействие в раскрытии тайны моей личности.

Во второй половине дня пришел с осмотром доктор Филд. Он задал мне всего несколько вопросов, не имеющих отношения к моему делу. Главным образом он спрашивал про мой дом, друзей, а также были ли у меня любовники или была ли я когда-нибудь замужем. Он велел мне вытянуть руки и пошевелить пальцами, что я и исполнила без заминки, однако услышала, как он сказал, что мой случай безнадежен. Другим пациенткам задавали те же вопросы.

Перед самым уходом доктора мисс Тилли Майард обнаружила, что находится в отделении для душевнобольных. Она подошла к доктору Филду и спросила, почему ее отправили сюда.

– Вы только сейчас поняли, что находитесь в лечебнице для душевнобольных? – спросил доктор.

– Да; друзья сказали мне, что отправляют меня в отделение для выздоравливающих, где меня вылечат от нервного истощения, которым я страдаю со времени болезни. Я хочу немедленно покинуть это место.

– Ну, так скоро вы отсюда не выйдете, – сказал он со смешком.

– Если вы хоть в чем-нибудь разбираетесь, – ответила она, – вы должны понимать, что я в абсолютно здравом рассудке. Отчего вы меня не проверите?

– Мы знаем все, что нам нужно знать на этот счет, – сказал доктор и оставил бедную девушку в лечебнице для душевнобольных, вероятно, пожизненно, не дав ей ни малейшего шанса доказать свою вменяемость.

Ночь воскресенья была повторением субботней. Нам не давали спать неустанная болтовня санитарок и их тяжелые, не приглушенные коврами шаги по коридорам. В понедельник утром нам сказали, что в 1:30 нас увезут. Санитарки непрерывно расспрашивали меня о доме и все, кажется, были убеждены, что у меня был любовник, который выбросил меня на улицу, отчего я повредилась в уме. Утром снова появилось множество репортеров. Они неутомимо старались хоть что-нибудь разузнать. Однако мисс Скотт не допустила их ко мне, за что я была ей благодарна. Если бы она предоставила им свободный доступ ко мне, вероятно, мне недолго удалось бы сохранить свой секрет, поскольку многие из них знали меня в лицо. Смотритель О’Рурк пришел с последним визитом и кратко со мной побеседовал. Он вписал свое имя в мой блокнот, сказав санитарке, что уже через час я не вспомню о его посещении. Я улыбнулась и подумала, что на его месте не была бы так уж в этом уверена. У меня были и другие посетители, но никто из них не узнал меня и не смог сообщить обо мне никаких сведений.

Наступил полдень. Я начинала нервничать, потому что приближался час моего отбытия на остров. Я боялась каждого нового посетителя, опасаясь, что моя тайна будет раскрыта в последний момент. Затем мне дали шаль, мою шляпу и перчатки – мои нервы были так расстроены, что я натянула их с трудом. Наконец появился санитар, и я попрощалась с Мэри, вложив ей в руку «цент-другой». «Благослови вас Бог, – сказала она, – я буду за вас молиться. Крепитесь, дорогуша. Вы молоды, вы еще поправитесь». Я ответила, что надеюсь на это, а затем попрощалась с мисс Скотт по-испански. Грубый санитар крепко ухватил меня под локоть и наполовину повел, наполовину потащил в карету скорой помощи. Вокруг столпились студенты, разглядывавшие меня с любопытством. Я закутала лицо шалью и с облегчением нырнула в карету. Мисс Невилл, мисс Майард, миссис Фокс и миссис Шанц по очереди усадили туда вслед за мной. Санитар вошел последним, двери заперли, и мы торжественно миновали ворота, направляясь в лечебницу для душевнобольных – к победе! Пациентки не предпринимали никаких попыток бегства. От зловонного дыхания санитара кружилась голова.

На пристани карету окружила такая толпа зевак, что полиции пришлось расчищать нам дорогу к парому. Я замыкала процессию. Меня проводили вниз по трапу, дуновение ветра бросило мне в лицо запах перегара изо рта санитара, так что я зашаталась. Меня привели в грязную каюту, где на узкой скамейке уже сидели мои спутницы. Маленькие окошки были затворены, в каюте было душно и скверно пахло. В углу находилась маленькая койка в таком состоянии, что мне пришлось зажать нос, проходя мимо нее. Туда уложили больную девушку. Дополняла компанию старая женщина в гигантском капоре и с грязной корзиной, полной ломтей хлеба и мясных обрезков. Дверь охраняли две санитарки. На одной из них было платье из тика, из какого шьют перины, другая же была одета с намеком на моду. Обе эти грузные неотесанные женщины жевали табак и мастерски, но отнюдь не привлекательно сплевывали на пол. Одно из этих ужасающих созданий, по-видимому, твердо верило в воздействие силы взгляда на сумасшедших, потому что стоило одной из нас пошевелиться или встать, чтобы посмотреть в высоко расположенное окошко, она говорила: «Сядьте», – и, насупив брови, таращилась с поистине устрашающим видом. Они охраняли дверь, разговаривая с какими-то мужчинами снаружи, – обсуждали некоторых пациенток и свои личные дела, причем беседу эту нельзя было назвать ни утонченной, ни душеполезной.