– Нелли Браун, доктор вас зовет, – сказала мисс Груп. Я вошла и, следуя указаниям, села у стола напротив доктора Киньера.

– Как вас зовут? – спросил он, не глядя на меня.

– Нелли Браун, – ответила я охотно.

– Где ваш дом? – спросил он, записывая мои ответы в толстую книгу.

– На Кубе.

– О! – воскликнул он с внезапным пониманием, затем, обращаясь к санитарке: – Вы читали о ней в газетах?

– Да, – отвечала она, – я видела длинное сообщение об этой девушке в воскресном номере The Sun.

Потом доктор сказал:

– Держите ее здесь, я схожу в контору и перечитаю статью.

Доктор вышел, я была освобождена от шляпы и шали. Вернувшись, он сказал, что не смог разыскать газету, но пересказал сиделке мою историю так, как он читал ее прежде.

– Какого цвета у нее глаза?

Мисс Груп взглянула и сказала:

– Серые, – хотя все всегда говорили мне, что глаза у меня светло-карие.

– Сколько вам лет? – спросил он; и когда я ответила: «В мае исполнилось девятнадцать», – он обернулся к сиделке и сказал:

– Когда у вас следующий отпуск?

Под этим, как я выяснила, подразумевался отгул, или выходной день.

– В следующую субботу, – сказала она со смехом.

– Вы поедете в город? – они оба засмеялись, когда она ответила утвердительно, и он сказал: – Измерьте ее.

Меня поставили к измерительной линейке, крепко прижав ее к моей голове.

– Сколько там? – спросил врач.

– Вы же знаете, что я не могу понять, – сказала она.

– Нет, можете! Давайте. Какой у нее рост?

– Не знаю: тут какие-то цифры, но я не разберу.

– Конечно, разберете. Посмотрите и скажите мне.

– Не могу, посмотрите сами, – и они опять засмеялись, когда доктор встал из-за стола и подошел, чтобы взглянуть.

– Пять футов пять дюймов[6], разве вы не видите? – спросил он, беря ее за руку и трогая цифры.

По ее голосу было понятно, что она все еще не разобралась, но меня это не касалось, а доктору, по всей видимости, доставляло удовольствие ей помогать. Затем меня поставили на весы, и она довольно долго возилась с ними, пока не добилась равновесия.

– Сколько? – спросил доктор, снова занявший свое место за столом.

– Не знаю. Вам придется взглянуть самому, – ответила она, обратившись к нему по его христианскому имени, которое я забыла. Он повернулся и, также назвав ее по имени, данному при крещении, сказал:

– Вы становитесь слишком дерзкой! – и они оба рассмеялись.

Затем я сообщила санитарке свой вес – 112 фунтов[7] – а она передала его доктору.

– В котором часу вы будете ужинать? – спросил он, и она ответила. Он уделял санитарке больше внимания, чем мне, и задавал ей по шесть вопросов на каждый обращенный ко мне. Затем он вписал мой приговор в лежавшую перед ним книгу. Я сказала:

– Я не больна и не хочу здесь оставаться. Никто не имеет права вот так меня запирать.

Он не обратил на мое замечание никакого внимания и, завершив свои записи, как и разговор с сестрой, сказал, что этого достаточно, и я вернулась в приемную к своим спутницам.

– Вы играете на фортепиано? – спросили они.

– Да, с детства, – ответила я.

Тогда они настояли, чтобы я поиграла, и усадили меня на деревянный стул перед ветхим инструментом. Я взяла несколько нот, и меня передернуло от его нестройного звучания.

– Какой ужас, – воскликнула я, поворачиваясь к санитарке мисс Маккартен, стоявшей подле меня. – Я в жизни не прикасалась к более расстроенному фортепиано.

– Вот жалость-то, – сказала она ядовито. – Придется нам заказать фортепиано специально для вас.

Я принялась играть вариацию на мелодию «Дом, милый дом»[8]. Разговоры смолкли, все пациентки сидели тихо, пока мои холодные пальцы медленно и скованно двигались по клавишам. Я закончила кое-как и ответила отказом на все просьбы поиграть еще. Не видя другого свободного места, я по-прежнему сидела на стуле перед фортепиано, оценивая окружающую обстановку.

Я находилась в длинной голой комнате с голыми желтыми скамьями вдоль стен. Эти скамейки, совершенно ровные и столь же неудобные, вмещали по пять человек, хотя почти на каждой теснилось по шестеро. Зарешеченные окна в пяти футах[9] над полом глядели на двустворчатую дверь, ведущую в коридор. Белые стены несколько разнообразили три литографии: на одной был изображен Фриц Эммет[10], на двух других – исполнители негритянских песен с зачерненными лицами. В центре комнаты стоял большой стол, покрытый белой скатертью, вокруг него сидели санитарки. Все было безупречно чистым, и я подумала: как прилежно, должно быть, работают санитарки, чтобы поддерживать такой порядок. Как же я смеялась несколько дней спустя над собственной глупостью: как я только могла подумать, что это работа санитарок! Поняв, что я больше не буду играть, мисс Маккартен подошла ко мне, грубо сказала:

– Убирайтесь отсюда, – и с грохотом захлопнула фортепиано.

– Браун, подите сюда, – последовал новый приказ от грубой краснолицей женщины за столом. – Что на вас надето?

– Моя одежда, – ответила я.

Она подняла мое платье и юбки и записала пару ботинок, пару чулок, одно суконное платье, соломенную шляпу и так далее.

Когда с осмотром было покончено, мы услышали крик: «Выходите в коридор». Одна из пациенток любезно объяснила, что это приглашение к ужину. Мы, новоприбывшие, старались держаться вместе; мы вышли в коридор и встали у двери, где столпились все женщины. Как же мы дрожали, стоя там! Окна были открыты, в коридоре свистел сквозняк. Пациентки посинели от холода, минуты превратились в четверть часа. Наконец пришла санитарка и отперла дверь, через которую мы толпой устремились на лестничную площадку. Последовала новая долгая заминка прямо под открытым окном.

– Как неосмотрительно со стороны санитарок держать этих легко одетых женщин вот так на холоде, – сказала мисс Невилл.